– Я спрашивал не из любопытства…
– Мне нужно рассказать, нужно, – словно убеждая себя, проговорила она. – С десяти лет меня то поднимали до небес, то унижали и втаптывали вгрязь. С девушкой это легко…
За грудиной вздрогнула и тяжело заворочалась жаба.
– Вы не могли… оставить все, вырваться к родителям?
– А вы смогли?
Андрей ничего не ответил, лишь закусил губу, приготовившись перетерпеть боль. Но боли не было. Жаба успокоилась, притаилась, давая глотнуть воздуха.
– Меня привезли в семью богатых евреев в Витебске, – стала рассказывать Юлия. – Там отдали в гимназию, потом в институт благородных девиц. Шиловский приезжал редко, но всегда с кучей подарков. И хозяева мои всегда приучали, что я обязана и принадлежу только ему. Шпионить меня не учили. Может, Шиловский подразумевал, что я не буду ничего скрывать, потому что обязана ему, не знаю… Ну а потом… В шестнадцать лет меня изнасиловал хозяйский сын. Я хотела отравиться, хотела сбежать из этого дома, и не смогла. Хозяйка глаз не спускала. И еще утешала, что, дескать, время подходит неспокойное, а если у девушки еврейки первый мужчина будет не еврей, то она до смерти останется поганой. Я должна была радоваться… И тут же приехал Шиловский, забрал меня и вознес. Я стала барыней, меня перестали унижать. Хотя я знала, что отдаст меня за кого нужно. Мне уже все равно было за кого. Лишь бы вырваться из этого круга, из-под его власти. Боялась, отдаст в Москве… Нет, вам отдал, на мое счастье. Вырвалась.
– Простите меня, – подавленно сказал он и не нашел больше ни одного слова.
– И сейчас бы я не просилась с вами, – она тронула пальцами шрам. – Никогда, если бы вы были устроенным и благополучным. Но если вы отошлете меня… Вы же страдаете, и мне хотелось быть с вами. Я бы не оставила вас в самую тяжелую минуту, чтобы поверили… И чтобы у меня был путь очищения. Понимаете… Искупления, что ли.
– Я верю, Юлия, верю…
– Вы ничего не знаете, Андрей! – зашептала она. – Из нас вытравливали любовь! Ее выскребали из души! Любовь ко всему: к чужому человеку, к мужу, к старику, к матери… Кажется, что и к детям. Пережиток! Любовь объявлена вне закона, Андрей! Андрей, я хочу принять крещение.
– Крещение? – оживился он. – Вы чувствуете спасение в этом?
– Не знаю, – тихо сказала она. – Но чувствую, православие хранит любовь. Учит любви… Мне кажется, и священников убивают только за это!.. Мне страшно, Андрей. Ведь ничего не остается!
– Не бойтесь, – он прижал ее к себе и ощутил, как там, где сидела жаба, возникла тихая радость. Неяркая, как рассвет в хмурый день, боязливая и непривычная. Опасаясь спугнуть ее, он таил дыхание и все шептал:
– Не бойтесь, не бойтесь…
И пока она еще светила, надо было решиться. И говорить какие-то другие слова, что-то делать – смеяться ли, плакать – лишь бы она продолжала гореть в этом выжженном мире.
– В Леса Пойдем, – вспомнил Андрей. – В Леса, в Леса… Там есть Мир, Труд и Любовь…
Юлию крестили в маленькой деревянной церквушке на окраине Красноярска. В полумраке она даже не смогла хорошенько рассмотреть лиц своих крестных – старого батюшку и пожилую женщину, прислуживающую при обряде. Священник приготовил купель, его помощница обрядила Юлию в длиннополую холщовую рубаху и подвела к алтарю.
– Я сейчас! Сейчас! – вдруг спохватилась Юлия и побежала на церковный дворик, белая, как привидение.
Андрей сидел среди нищих, бесполезно поджидавших милостыню, и слушал горькие истории.
– Андрей! – с паперти закричала Юлия. – Как звали вашу маму? В миру как звали?
– Любушка, – отозвался Андрей и поправился. – Любовь.
Юлия тут же исчезла в храме и скоро оттуда донеслось:
– Господу Христу молитесь. Господу Христу молитеся…
Батюшка спешил управиться до начала комендантского часа, и потому волосы Юлии не успели просохнуть. Она туго повязала платок и вышла к Андрею. Ей отчего-то было смешно, и он впервые услышал ее раскованный и вольный смех. Глядя на нее, Андрей тоже засмеялся, но беззвучно, одним лицом.
– Как мне хорошо, Андрей! – воскликнула она, и нищие почему-то отступили от паперти, убрались в тень ограды. – С меня будто короста сошла! Батюшка поливает водой, а я смеюсь!
– Поздравляю, – сказал Андрей. – Теперь вы православная христианка. Даже не так, вы, Юлия, непорочное и безгрешное дитя.
– Я больше не Юлия, – сказала она, смеясь. – Взяла другое имя. Теперь меня зовут Любовь. Любовь! Любушка! Слышали?
– Слышал, – сдержанно произнес он. – Что же, Любовь, Любушка, может быть, мы с вами обвенчаемся, пока… Простите! Я прошу вашей руки, Юлия!
Она перестала смеяться, зябко поежилась в поднятый воротник тужурки.
– Я Любовь, – поправила она. – Вы надо мной смеетесь?
– Нет, я прошу вашей руки, – тихо сказал Андрей. – Не откажите… А к имени я привыкну!.. Да, конечно, я должен представить вас маменьке, но она…
– Я все знаю, – прервала Юлия-Любовь.
– Пока вас крестили, я думал. – Андрей неожиданно для себя заволновался, будто говорил это совсем незнакомой девушке. – Мы с вами давно повенчаны, давно муж и жена. Судьба нам одна выпала, дорога одна, и жизнь… Право, я не умею говорить эти слова.
– И не говорите, – одними губами вымолвила она. – Я согласна. Вот вам моя рука.
– Что же, благодарю вас, – он поклонился и поцеловал руку. – Нужно идти. Пока еще храм, пока… Очень важно обвенчаться сегодня! Завтра будет некому венчать!
Они вернулись к церкви, однако батюшка уже навешивал замок на двери. Чуть поодаль его поджидала прислужница.
– Святой отец, – обратился Андрей. – Не могли бы вы обвенчать нас? Прямо сейчас.
Батюшка оставил замок и в растерянности опустил руки.
– Так просили о крещении…
– Времени нет, нельзя откладывать.
– Вы уж сразу и ребятишек крестите, – ворчливо заметила прислужница. – Вот-вот патрули выйдут рыскать, а нам идти далеко.
– Мы вас проводим! – заверил Андрей.
– Асами? Сами-то как? Обвенчаю, а патруль…
– Нас пока не тронут. Мы пройдем.
Церковь вновь открыли, батюшка затеплил свечи и скрылся в алтаре, чтоб облачиться в ризы. Жених и невеста стояли, взявшись за руки, среди затемненных ликов, и от дыхания трепетали огоньки свеч. А батюшка появился радостный, и улыбка не сходила с его совсем детского личика, пока он совершал весь обряд венчания. Он объявил молодых мужем и женой, подошел поздравлять свою крестницу и вдруг заплакал. И прислужница, всхлипнув раз, другой, обняла невесту и жениха, затряслась в беззвучном плаче. Потом не сдержалась и Юлия-Любовь…
Они плакали., обнявшись, как родные, и слезы их смешивались и были одинаково горьки, радостны и безутешны. Андрей вздрагивал, всхлипывал и тоже плакал, но без слез, и плач этот напоминал сухую грозу…
11. В год 1920…
Вечером – а время в темном подклете Михаил угадал по тому, что запели, пробуя голос, ночные птицы, – у двери кто-то остановился, подергал замок и начал браниться – похоже, утерялся ключ. Вокруг амбара забегали, слышно, кто-то рылся в траве у входа, шарил руками по стенам, но ключа так и не нашлось. Михаил решил, что теперь его оставят в покое до утра, но скоро притащили лом и сломали запор.
На улице смеркалось, теплый ветер шелестел молодой листвой, и после затхлого подклета Михаил не мог надышаться. У дверей его встречал сам командующий Дмитрий Мамухин с рыжим пареньком
