– Зря пойдешь, – заключила она. – Тятя не слушает меня… Но все одно – иди. И только назад возвращайся!
Он помедлил, пытаясь осмыслить предсказание, но разум не подчинялся.
– Если когда встретишь Андрея – скажи: тебя дети ждут, – вымолвила пряха. – И передай подарочек для сыновей. Вот, возьми, пускай играют.
Михаил принял из ее рук маленький тряпичный узелок с чем-то округлым и твердым.
– У Андрея есть дети?
– Нет пока, – неуверенно произнесла пряха. – Но должны быть. Должны!.. Хоть в половину того, что предначертано было, хоть в четверть, но должны. Они его ждут!
Ему не терпелось развязать узелок и посмотреть; казалось, в нем хранится какая-то разгадка всего, что происходит и еще произойдет с Андреем. Однако он вспомнил, что не спросил еще самого главного. И может быть, это единственный момент в жизни, когда и гадать не надо, а просто спросить – что станет с миром? Какая нить ему прядется? И не оборвалась ли она?!
Он встал и заслонил спиной лунный свет. И на мгновение потерял ее, накрыв своей тенью.
– Миру, как и тебе, – вдруг сказала она. – Белая да суровая…
– Скажите, что это значит?! Что?! – Михаил выставил руки и, как слепой, пошел на ее голос. – Что будет миру?
– Безумие! – на ходу прокричала она. – Безумие!!
Несколько минут он стоял молча, опустив руки. Потом тихо повторил оставленное пряхой слово. Он хотел закусить палец и вызвать острую боль, но увидел в руке узелок. Развязал его…
В руках оказалась обыкновенная матрешка.
Он машинально разъединил ее – еще одна, точно такая же, только меньше размером. А в ней – еще и еще…
До бесконечности.
На заре Михаила разбудил командующий. Заспанный, с припухшими глазами порученец полил ему на руки из деревянного ведра, подал полотенце. В штабе уже был собран завтрак, по- крестьянски простой и обильный – щи и каша с мясом. За стол сели вдвоем и ели молча.
– Васька до засеки проводит, – наконец сказал командующий. – Гляди, сроку дали до восьми часов. Чтоб успел. Говори им твердо, не бойся. А то будешь мочалку жевать… Поручаю говорить от моего имени! Так и скажи! – Командующий встал, выгнул грудь колесом и подбоченился. – Руки прочь от Партизанской Республики! Смерть предателям рабочего класса и трудового крестьянства! Да здравствует мировая революция и ее героические вожди!.. Понял?
– Понял, – тихо вымолвил Михаил.
– А ну, повтори!
– Руки прочь от Партизанской Республики, – повторил Михаил. – Смерть предателям…
– Годится! – заявил командующий. – Теперь ступай!
По церковной площади, возле недостроенных длинных казарм, маршировали солдаты – бородатые мужики и хлипкие с виду юнцы в гимнастерках не по размеру. Отдельно вышагивала женская рота, усердно тянула носок и подбородок, лихо делала отмашку свободной от винтовки рукой. Кроме регулярных частей, в Партизанской республике существовало ополчение, и каждый житель от двенадцати до семидесяти лет обязан был рано утром, перед хозяйственными работами, явиться на площадь для строевого обучения и боевой подготовки.
Взводные коробки двигались по кругу, летела пыль из-под сапог, и качались штыки над головами.
– Ать-два! Ать-два! – выкрикивали командиры, по виду бывшие унтера.
Михаил зябко передернул плечами: суровая воинственность, с которой проходило учение, навеяло чувство, будто сейчас эти люди вскинут винтовки и строем пойдут на него, потом сквозь него и так в бесконечность. Захотелось убежать, спрятаться, однако порученец скомандовал:
– На заставу!
Михаил свернул за угол, и в затылок уже ударила песня:
Вдали от площади и учений стало спокойнее, но слаженный солдатский хор из сотен глоток доставал повсюду:
– Безумие, – горячо шептал Михаил. – Безумие…
Когда они вышли на есаульскую дорогу, навязчивый марш еще долго стоял в ушах. Михаил шел с оглядкой. Если бы не рыжий» порученец, неотступно шагающий позади, Михаил бы давно уже несся со всех ног подальше от страшного места. Возле засеки порученец указал замаскированный ветвями ход у самой земли.
– Дальше ползком лезь.
– Хорошо, хорошо! – Михаил встал на колени и сунулся в узкий лаз.
– Стой! – однако же прикрикнул порученец. – Чего так обрадовался? Сбежать хочешь?
– Нет! Я не сбегу! – заверил Михаил. – Я же дал слово!
– А чего радуешься?
– Не знаю…
– Гляди! – предупредил порученец. – Твоего тятьку лично выкопаю и кости собакам выброшу!
Михаил бы ответил ему, но посмотрел в лицо мальчику и прикусил губу. То, что он принимал за детскую игру, за юношескую одержимость подростка, вдруг высветилось ясно и отчетливо: мальчик был болен! Сквозь блеск его глаз, из расширенных черных зрачков сквозило безумие…
Оказавшись по другую сторону засеки, Михаил лег на траву и долго лежал без движения. Дышалось легко, казалось, и восходящее солнце светит ярче, греет сильнее; и даже лес по эту сторону «границы» чем-то разительно отличается от того, огороженного завалом: то ли молодая листва крупнее, то ли травы гуще и зеленее… Он сел и неожиданно понял, в чем разница. Здесь пели птицы! И в этом многоголосии окончательно исчез и забылся воинственный марш, только что мучивший слух. Кругом не было ни души, только птицы да светлый весенний лес. Михаил отошел подальше от засеки, напился из звенящего ручья, вытекающего из-под деревянного мостика, умылся и почувствовал, что улыбается. Тихая, торжественная радость охватила его, овеяла, словно прохладный ветер в знойный день. Он засмеялся, подставляя лицо восходящему солнцу. Грудь распирало от восхищения и, счастливый, освобожденный, он поднял руки и ликующе крикнул:
– Эге-ге-ей!
Лес отозвался ему многократным эхом, а птицы запели громче и где-то недалеко звонко откликнулась кукушка. Задрав голову вверх, он побежал по лесу, но вскрикнул, устрашился и прирос к земле.
Между двух берез висел наполовину разорванный человек.
Он попятился, хватаясь за деревья. И услышал далекий, звучный хор. Воинственный марш приближался, бил по ушам и давил к земле.
Михаил зажал уши и, упав на колени, ткнулся головой к подножию старой сосны. Ему почудилось, что начинаются галлюцинации. А иначе как объяснить, что пение доносится не с территории Партизанской Республики, а с дороги, ведущей от Есаульска.
Он оторвался от земли, отнял ладони от ушей. Сотня слитых воедино голосов глушила все на свете – пение птиц, шорох молодой листвы и звон ручья.
Выбежав на дорогу, он увидел, как из-за поворота, мерно чеканя шаг, выворачивается плотная колонна солдат. Клубилась пыль, выбитая ботинками, качались примкнутые штыки. Ровные шеренги солдат казались связанными, монолитными и напоминали один живой организм. Что-то механическое, железное было в этом движении.
Михаил побежал назад, к засеке, но едва достиг ее подножия, как оттуда, с той стороны лесного завала, грянул вездесущий марш:
И только теперь он вспомнил, зачем послан сюда и что от него требуется. Он
