– Трудись.
Кожи на пальцах практические не было, лишь прикрывающая мясо, тонкая красная пленка, которую прокалывала даже грубая шерсть вязки, вызывая боль, ко всему прочему осколков в чулке теперь стало шестнадцать. Повозившись с ними пару дней, Самохин по горло вкусил «слесарного ремесла», горшка так и не собрал, а Тятину сказал, что позвонили из редакции и приказали срочно вернуться в Москву.
– Захочешь поучиться еще, так приезжай, – на прощанье подобрел костоправ, занятый позвоночником пациента.
Кажется, Саше учеба у Тятина понравилась, во всяком случае через неделю она не сбежала и ни разу не звонила, чтоб поплакаться на трудности. И все равно, собираясь в длительную командировку, Самохин места себе не находил. Он сидел дома, листал материалы, приготовленные Бариновым, а сам ждал звонка от Саши, думал о Допше, умершем на его глазах, и мысленно стоял в центре зоны канала, существующего в Западной Сибири. И появлялось по-ребячьи озорное желание прыгнуть в самолет и хотя бы на один день слетать в район Горицкого стеклозавода.
Или сгонять хотя бы на час к костоправу, где жаждущая чудес Саша мнет глину и собирает черепки.
Но в этот момент непременно раздавался звонок Баринова.
– Для вас подготовлен новый комплект документов, – мерзко гундосил секретчик. – Нужно получить до семнадцати часов.
И будто ведро холодной воды выливал.
Самохин получал материалы, пытался внимательно изучать их и думать при этом только о жемчуге, который уже вызывал у него ненависть.
В основном материалы содержали истории и легенды, как-то связанные с жемчугом, – от Клеопатры, которая как-то размешала жемчужину в вине, напоила им Антония, чем спасла ему жизнь, до хитромудрой китайской философии, а точнее, даосизма, где жемчуг чуть ли не боготворили и считали одновременно лекарством от старости и эликсиром молодости. Не менее страстно ему поклонялись и в Древней Руси, наделяя «бурмицкое зерно» магическими свойствами, которые способствовали долголетию, омоложению, достижению высшей мудрости, а значит, и власти. Получалось, что нет такого народа на земле, кто бы ценил жемчуг только за его красоту; всегда подразумевалась его некая тайная суть, о которой говорил и адмирал Липовой, и Скрябинская.
Съездить в Западную Сибирь его неожиданно подвигла сама леди Ди – позвонила рано утром в пятницу уже из Шереметьево, спросила, как идет подготовка к командировке и пожелав успешного начала работы, отбыла в Германию. Самохин понял, что другого момента не будет, тем паче впереди два выходных, а вылет в Забавинск только в понедельник вечером, и в то же утро, сообщив Баринову, что все материалы возьмет в понедельник, помчался в аэропорт.
На эту самоволку у него было трое полных суток, и всего двое из них – это при самом удачном раскладе, он мог провести в зоне канала, поэтому взял с собой лишь легкую палатку, свитер, несколько банок консервов и видеокамеру. В такой короткий срок можно было провести лишь визуальные наблюдения, всецело полагаясь на собственные чувства: никаких, даже самых простых замеров сделать бы не удалось, к тому же, без ведома Баринова даже обыкновенного радиометра не получишь.
Однако едва он оказался под низким сибирским небом, как сразу же начались непредвиденные задержки. Таксисты в аэропорту отказывались ехать в такую даль, тем паче на двое суток, предлагали подбросить до городского автовокзала, откуда в сторону Стеклозавода якобы регулярно ходили маршрутки. На деле же оказалось, что автобус есть, но всего один, который отправляется рано утром, если хорошая дорога, и идет только до районного центра, а время уже было обеденное. Таксисты же выслушивали и, не торгуясь, вертели головами, мол, тут неделю дожди поливали и сейчас еще тучи бродят, поэтому лучше туда не соваться.
Уже было потеряно четыре драгоценных часа, по расчетам Самохин мог уже быть в зоне канала, поэтому он бродил вдоль стоянки такси и чувствовал, как наваливается обидное, раздражающее отчаяние. Конечно, выход был и довольно простой: отыскать местное Управление ФСБ, показать удостоверение и взять машину. Не откажут, и вопросов задавать не будут, но могут доложить по команде, что такой-то полковник выезжал в район Горицкого Стеклозавода, и в результате засветят не только самовольную отлучку, а еще и особые отношения с Липовым, который выдавал документы прикрытия.
Надежды взять машину на два дня практически не оставалось, и Самохин начал просить водителей, чтоб отвезли хотя бы в один конец – как будет выбираться назад, он пока что и представления не имел, а обратный билет на самолет уже лежал в кармане. Но и такой вариант таксистами отвергался, мол, на ночь глядя забираться в такую глушь, себе дороже будет, и предлагали подбросить только до райцентра.
Пока он раздумывал, ехать ли с пересадками, кто-то осторожно постучал по плечу. Самохин обернулся и увидел нищих – мужчину и женщину, худосочных, как подростки, и потому неопределенного возраста, однако назвать стариками их было трудно.
Оба в темном, длиннополом тряпье, но не в рваном, а в многослойном, несмотря на жару, одетом друг на друга, и все равно у них был вид зябнущих. Серые и длинные волосы нищего были собраны в косичку, впалую грудь перечеркивала лямка классической сумы, висящей на животе, однако руку протягивала только его спутница – он безучастно стоял рядом с низко опущенной головой.
Эту пару нищих Самохин заметил еще в аэропорту, когда ловил такси: они так же стояли неподвижно и молча, с одной на двоих протянутой рукой и стыдливо, скорбно опущенными головами, как изваяния, чем и притягивали взгляд. Они совсем не походили на тех суетливых, ноющих и обставленных плакатами попрошаек, что побирались на московских улицах и в подземных переходах.
Самохин никогда не подавал нищим, а тут, скорее всего, от подступающего отчаяния и от тайного желания хоть как-нибудь сдобрить судьбу, достал мелочь и положил в скрюченную ладошку.
И непроизвольно вздрогнув, отдернул руку, словно прикоснувшись к оголенному проводу, потому что нищенка на мгновение подняла опущенный взор оба и в тот же час они побрели вдоль вокзальной площади.
Он никогда не смотрел в глаза нищим, некая защитная реакция будто бы запрещала задерживать внимание и вглядываться в них. И дело было не в брезгливости или презрении; точно так же люди стараются не смотреть в глаза бродячим собакам, дикому зверю или умирающему человеку. Сиюминутный, пронизывающий взгляд этой женщины как-то сразу разбудил воображение и мысли, вызывав непонятный озноб и ощущение, будто только что ему заглянули в душу.
И душа словно оцепенела.
Пожалуй, минуты три он не мог избавиться от неожиданного впечатления, более напоминающего затмение разума, ибо на это время он будто уснул и отключился от реальности – по крайней мере, напрочь забыл, зачем он здесь и что сейчас нужно. Опомнившись, Самохин обнаружил, что все еще стоит с поднятой рукой, то ли голосует таксистам, то ли подает, а кругом мельтешат люди. Он отыскал взглядом нищих: эта согбенная парочка уже торчала на ступенях у входа, и если бы не выставленная перед собой рука женщины, можно было сказать, что они не просят подаяния, а как-то странно и самоуглубленно молятся. Тем более, что издалека мужчина из-за своей косички, куцей, редкой бородки и темной, бесформенной одежды напоминал монастырского послушника или вечного дьячка из какого-нибудь сельского прихода. А женщина, до глаз повязанная черным платочком, более похожа на тех стареющих, одиноких и несчастных вдов, что доживают свой век при церквях.
За четверть часа, пока Самохин исподтишка наблюдал за нищими, никто не подал им, возможно, потому, что не просили, а обтекающие их люди не замечали единственной, и как-то невыразительно протянутой руки.
Самохин встряхнулся, и чтобы окончательно избавиться от навязчивого желания смотреть на нищих, ушел к остановке маршруток, под прикрытие палаток. И в это время у бордюра остановилась «Нива», водитель которой молча выслушал его просьбу съездить на два дня в район Горицкого Стеклозавода, после чего обнял руль, почесал недельную щетину на подбородке – рожа у него была уголовная.
– Четыреста долларов. – Назвал он цену.
Тут уж жадничать и торговаться было нельзя, хотя это были почти все деньги, что Самохин взял с собой: билет на самолет от Москвы стоил дешевле…
– На похороны, что ли? – таксист открыл дверцу.
