Возле двери стоял человек в гражданском и нервничал, рыскал глазами по лицам людей. Он стоял точно так же и там, у шлагбаума, перед развернутыми в шеренги бывшими военнопленными, и точно так же лихорадочно шарил взглядом по лицам.
– Хорошо, не отвечайте, – наседал репортер. – Тогда последний вопрос: почему вы называли себя Бесом?
Сашка рассеянно скользнул взглядом по репортеру и неожиданно оставил его. До старого знакомого было несколько шагов, когда тот покинул свое место и направился в гущу народа. Великоречанин, однако, опередил его.
– Шестьдесят две тысячи восемьсот одиннадцатого вызывали? Так это я. Чего хотел? – Сашка подошел к нему вплотную. – Вот он я, – повторил Великоречанин и показал руку с татуировкой. – Читай!
Человек в гражданском виновато улыбнулся, помешкал несколько и скрылся в толпе.
В Чарочку Сашка вернулся только в конце ноября.
Мать выскочила к нему навстречу босая, простоволосая, обняла, уткнулась в грудь и заплакала.
– Господи! Хоть ты вернулся!
– Я ж писал, что вернусь, – сказал Сашка и огляделся, высматривая Марию. – А где Мария-то?
– Мария на ферме, – всхлипывала мать. – А вот Марейки-то нету теперь...
– Как – нету? – встревожился он. – Ты что, мать?
– Убежала Марейка, – снова заплакала мать. – Видно, не судьба мне, видно, грешница я великая, коли Бог одного ребенка так и так отнял.
Сашка завел мать в избу, посадил на лавку и, не раздеваясь, сел рядом. Поджав босые, замерзшие на снегу ноги, мать вытерла передником опухшие глаза и, протяжно всхлипывая, начала рассказывать...
– Может, оно и лучше, – вздохнул Сашка, когда мать выговорилась и умолкла. – Марейке замуж пора. Только не ей бы уходить-то – мне. Из-за меня все пошло...
Наутро он пришел в сельсовет к Кулагину. Тот уже знал о его возвращении и встретил без удивления.
– Марейка ушла, Митя, – сказал Сашка. – Как же так?
– Жалко Марейку, – помолчав, выдавил Дмитрий.
– Если жалко, то хоть сказал бы Настасье Хромовой, чтоб отстала.
– Что я ей скажу?! Что я ей, вдове многодетной, скажу? Я судить ее правов не имею.
– Ты же знаешь, Митя. Деготь-то на воротах – не мне позор, а Марейке. Она-то ни при чем. Я виноват.
– А кто ж еще? – Дмитрий ударил кулаком по столу. – Ты вот что: забирай-ка свою эту... и катись из Чарочки! Другого кузнеца найдем!
– Не уйду, – твердо сказал Сашка. – Теперь-то я уж никуда не уйду.
Из сельсовета он направился в кузню. Время было около восьми, но молотобойца Вани Валькова ни в кузнице, ни дома не оказалось. Он заявился только в десятом часу, когда Сашка в одиночку натягивал обод на тележное колесо. От Ивана пахло свинарником, огромные, растоптанные пимы были забрызганы навозом.
– Ну-ка помогай, – сказал Сашка. – Чего стоишь?
– И не подумаю! – отрезал Иван и вытер грязной рукой нос. – Я с тобой больше работать не буду. Меня и так уже дразнят.
Великоречанин отставил кувалду и выпрямился. Из Ивана вышел бы толк. Железо он любил, кузнечное дело схватывал на лету, и проворства, и смекалки хватало. Год-другой, и можно будет ставить рядом еще один горн и наковальню.
– Как дразнят-то? – спросил он.
– Бесенком. – Ваня отвернулся. – А еще хуже – немчонком.
– Свастику на воротах ты рисовал?
Иван блеснул глазами, шагнул вперед.
– Ну я. А что? Что ты мне сделаешь?
– Ничего, – сказал Сашка. – Только ты неправильно нарисовал-то. Хвостики не в ту сторону загнул.
Парнишка пощупал рукой теплую наковальню, огляделся и, шаркая пимами по глиняному полу, вышел. Сашка качнул мех, снова принимаясь за дело, но потом с грохотом опустил кувалду и присел на наковальню: одному натягивать обод и думать нечего. Пока возишься – металл остывает, а холодным его – убейся – не натянешь. «За Марией пойду, – размышлял он, глядя на угасающий горн. – Она кузнечное дело знает, как- никак в кузне жила... Если уж и Мария уйдет – тогда все... Только с фермы бы ее отпустили... Ничего, как- нибудь... Как-нибудь...»
Часов в шесть на проселке задребезжал ходок. Иван Вальков вынес крест на улицу, приложив ладонь ко лбу, пригляделся: кого это несет? На передке с вожжами в руках сидела старуха Малышева, а по бокам от нее – дед Федор и его внук, мальчишка лет десяти. Ходок подкатил к воротам, и пока старуха привязывала коня, Федор слез на землю, прошел во двор и опустился возле покойного.
– Иван, – позвал он, – ну-ка сыми покрывало-то.
Вальков откинул брезент, подкатил чурбак и, усадив деда, вернулся в старую кузню. Федор сморщил изъязвленное шрамами лицо и закряхтел, обнажая искусственно-ровный ряд зубов.
– Вот и успокоился, значит, Сашка-Бес...
Жена Малышева, крепкая еще носатая старуха, с неожиданно тихим, бархатистым голосом, принесла из ходка узел с припасами и торчащим бутылочным горлышком, поставила его на крыльцо и запричитала с ходу:
– Ай ты бедненький, ты несчастненький, да отходили твои ноженьки, да отглядели твои глазоньки, да и убрать-то тебя некому...
– Тихо, – сказал Федор. – Не шуми. Потом.
Старуха Малышева осеклась на полуслове и спросила как ни в чем не бывало:
– Неужто в деревню хоронить везти? По жаре такой? Да и Мария его тута схоронена, и мать с отцом...
– Я с председателем потолкую... – проронил дед. – Нечего возить-тревожить.
В это время Иван с подпаском вынесли гроб с крышкой на улицу, прислонили к стене бывшей кузни. Федор обрадовался, засеменил к Валькову.
– Ай, молодец, Иван! Вот спасибо тебе так уж спасибо! Я-то думаю-гадаю, как гроб делать? Мужики, вишь, обещались подъехать, да скоро ли будут?
– Что думать-гадать, – довольно буркнул Иван. – Мы уж сделали... С Мишкой вот мастерили, да милиция помогала.
Старуха Малышева, по-хозяйски обойдя избу, нашла ведра, принесла воды, приготовилась обмывать и обряжать покойного. Вальков с Гореловым и подпаском Мишкой отправились на кладбище копать могилу.
Чарочинское кладбище стояло в бору, на высоком бугре, обрывающемся к озеру. С дороги были видны замшелые кресты и полуразвалившиеся пролеты изгородей.
Иван Вальков остановился около крепкого, но уже почерневшего креста, воткнул лопату и, нагнувшись, попытался прочесть надпись, сделанную химическим карандашом. Не прочитал, но сказал уверенно, что здесь лежит жена Великоречанина, Мария, и что Сашку следует положить рядом, по левую сторону. Прорубая лезвием мох, он разметил контуры могилы, и мужики взялись за лопаты. Земля была песчаная, мягкая, только изредка попадались корешки и корни сосен.
Горелов незаметно для себя увлекся, скинул потную рубашку – от непривычной работы стало жарко. Он выворачивал комья земли, мощно вышвыривал их на бровку, иногда то черенком, то спиной задевая Ивана. Горелов неожиданно вспомнил, что ему никогда не приходилось копать могилы. Да, родственников хоронил, но копали всегда нанятые, чаще всего случайно найденные люди, которые были не прочь зашибить пятерку-другую. Они обычно толкались возле магазинов, на причалах или вокзале, готовые на любую работу. Людьми этими не брезговали, платили им охотно, давали «сверху» за «вредность» и будто откупались, освобождая себя. Помнится, сам нанимал... Надо же! Прожил сорок лет на свете и ни разу не копал могилы...
Они углубились по грудь, когда Горелов услышал отдаленный гул машины. Разом как-то ослабли руки, и
