вырванный из привычной обстановки, лежит в темноте, будто под землей, и лишь жадно слушает, как где-то кипит жизнь. И самое обидное было то, что там, наверху, словно забыли о нем и очень просто обходились без него. Тогда ему хотелось умереть, чтобы вся семья сразу забегала, заохала вокруг и отец пожалел, что в гневе наказал сына. Но он не умирал, а вылезал из-под кровати и бежал скорее просить прощения у матери с отцом, у старших братьев и сестер, только чтобы не быть оторванным.
И сейчас бы побежать туда, к воротам бесовского дома, окунуться в похоронные хлопоты, говорить, может, командовать, однако уже было поздно. Односельчане разобрались в жидкую колонну и двинулись по дороге. Старик Кулагин сунулся глубже в лопухи и неожиданно съехал в заросшую крапивой яму. Выругавшись, он выбрался наверх и в этот момент увидел оскаленную пасть застреленного следователем пса – колючий озноб ворохнулся под рубахой.
– Тьфу т-ты... – выругался старик. – Нашли место, куда бросить...
Он выбрался из лопухов и торопливо зашагал к избе. Во двор, где хлопотали бабы, Кулагин сразу не пошел. Облокотясь о жердяной забор огорода, он долгое время стоял, наблюдая, как выносят столы и готовят сиденья из чурок и досок, потом сел курить на бревна у ворот и все никак не мог избавиться от чувства, что он здесь лишний, что односельчане как-то без него обходятся. Сколько сил положено было, сколько трудов и стараний, чтобы с народом всегда быть, да не просто своим, сельским мужиком, а заметным, известным человеком. В его-то годы кто бы заставил деревенское стадо пасти? А он пасет, тянется, все по доброй воле, только б не отстать, не оторваться...
Кулагин докурил самокрутку и начал сворачивать другую. Газета в пальцах рвалась, табак сыпался на колени. С горем пополам слепив цигарку, старик полез в карман за спичками и тут увидел свой бич. Он лежал на видном месте, вытянувшись во всю длину, и надо было быть слепым, чтобы не найти его. Кулагин собрал его в кольцо и положил рядом. Хоть в одном нынче удача; потерял, да нашел...
Отдохнувший от гнуса бык Фома лениво поднялся от затухшего дымокура и, вперив в землю красные глаза, подался к коровам. Паут к вечеру пропал, однако бык шел, по привычке нахлестывая себя толстым, репьистым хвостом.
Мужики возвращались с кладбища, а Кулагин все еще сидел на бревнах и изводил махорку. Во рту горчило, жгло пересохшее от дыма горло, но кроме курева заняться было нечем.
– Эй, Петрович! – окликнул его Федор Малышев. – Ты чего там сидишь? Давай за стол.
– Успею... – отозвался Кулагин.
Поминки были торопливые, хотя и за столом успели насидеться, и прошлую жизнь повспоминали всласть. Бабы после первой стопки спохватились, разобрали подойники, ведра и побежали к орущей скотине. Давно не было, чтоб вот так все стадо руками подоить, да и коровы, привычные к аппаратам, молоко отдавали не сразу, с натугой. Однако бабы доили и похваливали, дескать, что ни говори, а от ручной дойки молока больше. Все фляги заполнили, впору хоть за молоковозом посылай. Тем временем мужики, собравшись потеснее, опрокинули по другой да по третьей стопке. Кто-то вздохнул тоскливо – эх, гармонь бы сейчас! И заговорили густо: «Так вроде была у Сашки гармонь. У его Марии была. Правда, не гармонь – аккордеон».
– Да вы что это, плясать вздумали? – ахнула старуха Малышева. – От еще не хватало – на поминках играть.
Но мужики раззадорились.
– Чего бы не играть? – спрашивал Иван Вальков. – Александр-то Тимофеевич, покойничек, любил, когда пели да плясали. Самому не пришлось, а глядеть любил!
Горелов молча сходил в избу и принес аккордеон. Мужики поглядели, пощупали клавиши, но играть никто не решился.
– Дайте я, – попросил Мишка-подпасок. – Я же маленько умею.
– Куда тебе! – заспорили мужики. – Это, брат, не хромка, тут надо голову иметь. Инструмент серьезный.
– Так я же к нашему учителю хожу, – не сдавался Мишка. – Он меня учит. У него дома свой аккордеон есть.
Наконец выпросил-таки. Мишке поставили на колени инструмент и приказали играть. Он долго примеривался, щупал клавиши, трогал регистры и, собравшись с духом, заиграл. Выходило-то ничего, но уж так нудно, будто неграмотный по слогам нерусское слово читает. Тянул, пилил, сбивался, однако мужики за столом помалкивали. Хоть так, если никак...
Горелов протиснулся к старику Кулагину и, чтобы не мешать музыке, тихо сказал:
– Петрович, я тут из описи аккордеон вычеркнул... Пускай в деревне останется.
Кулагин на это ничего ответить не успел, потому что следователь встал из-за стола и откланялся.
– Мне пора. Служба... А ты играй, парень. – Он похлопал Мишку по плечу. – Учись играть. Пока у тебя только для поминок игра... Аккордеон себе оставь. Все-таки хоронить помогал, гроб делал... По обычаю...
После его отъезда засобирался и Кулагин. Бабы и так ругаться будут. Пока пригонишь – ночь, а хорошая хозяйка разве уснет, если корову не подоит да не уберет?
Его никто не удерживал, будто и не заметили, как он поднялся из-за стола. Сидели, слушали унылый крик аккордеона и молчали, как молчат на поминках.
Кулагин, повесив бич на плечо, шел к стаду. Солнце висело над самым горизонтом, и длинная тень от Кулагина все еще доставала до избы и ворот покойного. «А ко мне придут ли? – подумал на ходу старик. – Чтоб вот так – незваные, неприглашенные?.. Придут ли ко мне, помянут ли?..»
Он уходил, и бич его змеился следом по белесой от солнца траве.
