дореволюционных храмов, осталось всего около десятка незакрытых церквей. Лучшие священники и архиереи погибли в тюрьмах, лагерях и ссылках; к оставшимся относились с недоверием, — каждый из них мог оказаться секретным сотрудником НКВД. Из-за того, что прихожан на оставшиеся церкви было слишком много и для того, чтобы, избежать недоверия со стороны верующих, обычная исповедь почти всюду была заменена исповедью общей. Священник выходил на амвон и говорил о покаянии, толпа в несколько сот человек каялась про себя, затем все по очереди подходили получить отпущение и при этом могли говорить со священником отдельно, если хотели. Почти то же самое было с крещением: крестили одновременно, нося кругом купели вереницу плачущих младенцев.
Архитектор Мельников, у которого жил нелегально Павел, был очень верующим человеком, любителем торжественных богослужений. От него Павел узнал, что все протодьяконы, по тем или иным причинам, перестали служить. Михайлов, лучший бас, любимый протодьякон святейшего патриарха Тихона, перешел, повидимому, не без нажима, в Большой Оперный театр и там быстро делал карьеру. Холмогоров, второй русский Шаляпин, был выслан из города и служил в провинции. Лебедев, еще лучший бас, чем Михайлов, был расстрелян, остальные арестованы, высланы или вынуждены перейти на сцену. Об архиереях и говорить не приходилось. Патриарший местоблюститель митрополит Сергий, став на путь компромисса, потерял любовь и уважение верующих. Служил он в храме Богоявления в Елохове, в единственном незакрытом в Москве соборе. С тяжелым сердцем Павел поехал туда к обедне. Когда он входил, вспомнились прежние, так любимые им богослужения. Народу было много, но большинство уже составляли женщины. Пели слепые, по сравнению с прежними хорами, нестройно и незвучно. Вышел сам Сергий. Длинная борода, большое круглое лицо, холодные глаза… Павел не чувствовал к несчастному старику ни уважения, ни любви — только жалость. Женщины подходили к нему под благословение, мужчины избегали это делать. Что-то было надломлено, чувствовалось, что немногое, еще оставленное властью, будет скоро отнято.
Глава пятнадцатая
ПРОСНУВШИЙСЯ
Владимир сидел и внимательно читал. Книжка называлась «Германия в вихре революции», написана она была немецким офицером генерального штаба и переведена на русский язык с целью доказать, что в 1919 г. германская социал-демократия пошла на сговор с военными кругами для того, чтобы подавить коммунистическое движение. Как раз это больше всего и нравилось Владимиру. — Наши в 1917 году боролись все против всех, а власть в это время валялась на земле, как правильно говорит Павел. Большевики ее подобрали и начали расправу со всеми по очереди. Теперь надо начинать всё сызнова и поменьше заниматься спорами о программных тонкостях, а побольше делать конкретное дело, — думал Владимир.
Особенную симпатию Владимира вызывал Носке за то, что не побоялся в нужный момент взять на себя роль «кровавого пса» и разгромить спартаковцев.
Последнее время Павел регулярно снабжал Владимира политической литературой. Владимир, как и все советского воспитания люди, плохо знал историю, но теперь всё больше и больше втягивался в чтение. По разным причинам, в разное время большевики издавали разные, по существу враждебные им книги, многие из которых потом изымались. Павел умел их откуда-то доставать и пускать по своим людям.
— Как тебе нравится обер-лейтенант Фогель? — был первый вопрос Владимира, когда Павел вошел в комнату.
— Я бы предпочел, чтобы Роза Люксембург и Карл Либкнехт были расстреляны по приговору суда или посажены в тюрьму.
— А что ты скажешь о Гитлере? — К этому вопросу Владимир возвращался неизменно, когда начинался разговор о политике.
— Почему он тебе так нравится? — улыбнулся Павел.
— Даты сам посуди: главный козырь большевиков — противоречия между пролетариями и капиталистами, а Гитлер сумел разрешить социальную проблему. Вот увидишь — с нашими расправится никто другой, как Гитлер.
Павел знал, что этот аргумент не только для Владимира, но и для многих русских был решающим.
— Мы, к сожалению, знаем о национал-социализме очень мало, — возразил Павел, стараясь быть как можно более беспристрастным. — Я боюсь, что национал-социализм в такой же степени материалистичен, как и коммунизм. У наших материализм «диалектический», у немцев «расовый».
— Ты это насчет евреев? — перебил Владимир. — Не верь советской пропаганде. Если их послушать, то в Америке негры до сих пор остаются рабами, англичане устраивают искусственный голод в Индии, ну, а немцы преследуют евреев — всё это, в лучшем случае, колоссально преувеличено, а, возможно, выдумано с начала до конца. Зато ты смотри: «наши» же пишут, что даже бывшие коммунисты принимаются в национал-социалистическую партию. Нет, немцы разрешают проблему борьбы с большевиками пока что наилучшим образом.
Павел замолчал. Действительно, большевистская пропаганда могла выдумать всё, что угодно: читал же он сам в концлагере, сидя на штабеле с экспортным лесом, что заключенные в Советском Союзе на лесозаготовках не работают!
После знакомства с Ольгой Васильевной Павел ни о чем не расспрашивал Владимира; тот молчал, в свою очередь. Теперь Павел ясно видел, что брат хочет поговорить по душам. — Как странно бывает в жизни, — думал Павел, — сколько в свое время я затратил душевных сил, чтобы не дать ему заснуть, сколько мучился и страдал! Как тяжело было убедиться, что все усилия тщетны — и вот проходит несколько лет, я уже и не думаю о нем, для меня он человек конченый и тут-то, в самый неожиданный момент, конченый человек пробуждается сам.
— Я хотел тебя спросить… — с усилием начал Владимир, — ты, может быть, удивился, когда я тебя так настойчиво знакомил с Ольгой Васильевной? Я уже говорил — эта женщина не для меня. Чтобы для тебя всё стало совсем ясно, я тебе должен рассказать… — Владимир сбился и замолчал.
Павел поднял глаза от белой скатерти и увидел, что брат в самом деле взволнован. — Выздоравливает! — радостно подумал он.
— Я уже давно живу с одной девушкой, — продолжал Владимир, — много раз поступал с ней не так, как нужно. Теперь я хочу на ней по-настоящему жениться.
— Ну и молодец! — вырвалось у Павла.
— Ты не думай, это не по Достоевскому — не искупление вины… Я к ней привык и совсем разорвать, наверно, и не смог бы. Просто я хочу теперь определить давно сложившиеся отношения.
— Очень рад — женись и заводи ребят.
— Вот что, — замялся опять Владимир, — у меня к тебе еще вопрос — я хотел серьезно поговорить и о политике. Вы ведь и после лагеря работаете… я много об этом думал — принять большевизм я не могу, оставаться нейтральным практически невозможно и нечестно. Как ты думаешь, женитьба не будет препятствием для моего участия в вашей организации?
— Так ведь мы не монашеский орден! — ответил Павел радостно, — всё дело в том, какая жена и насколько женитьба затянет тебя в чисто материальные дела. Мы ведь не завтра думаем поднимать вооруженное восстание! Женись — это только лучше, что личная жизнь твоя определится… Мы ведем не столько физическую, сколько нравственную борьбу.
— Тогда по рукам! — встал Владимир.
— По рукам!
Братья крепко обнялись и три раза поцеловались.
— Так ты давай мне задания, я хочу начать работать.
— Читай да присматривай подходящих людей, а я тебя тоже потом кое с кем познакомлю.
— Люди у меня есть — я уже давно наметил некоторых сослуживцев.
В этот момент позвонили.
