— Почему?
— Потому, что постепенно создается новая советская аристократия, беспринципная и алчная — она составит государственный аппарат. Тогда незачем будет считаться с народом. Прежде о народе вспоминали ради демагогии, а теперь вся страна постепенно превращается в гигантский концлагерь — наверху дисциплина партийная, дальше профсоюзная, дальше концлагерная, а превыше всего и над всем НКВД.
— Вы смотрите слишком мрачно — после пяти лет лагеря это вполне понятно, но не надо забывать домов отдыха и системы образования. Я сама в 1932 году была за счет службы в Крыму…
Павел почувствовал, что кровь бросилась ему в голову: неужели она такое же продажное, бездушное существо, как многие?
— Простите, а когда вы в 1932 году ехали через Украину, смотрели вы в окна? — спросил он.
— Почему вы об этом спрашиваете? — не сразу поняла Ольга Васильевна.
— А потому, что в то время, когда вы ехали на курорт через Украину, там от голода вымирали целые села — погибло несколько миллионов человек.
Этот выпад Павла подействовал на Ольгу Васильевну подавляюще: она побледнела, губы ее задергались, а глаза опустились на серую дорожку парка.
— Да, — прошептала она совсем тихо, — я помню… на станциях были дети — оборванные, худые, с раздутыми животами… Это было ужасно, но мне объяснил ехавший со мной в купе военный, что это беспризорные, убегающие из детских домов.
— А много было этих беспризорных? — с горечью спросил Павел.
— Очень…
— А вы не спросили своего военного, почему их очень много?
— Нет…
Неужели она не то, что я думал? Павел привык, сдерживаться, привык молчать, но, раз заговорив на больную тему, почувствовал непреодолимое стремление сказать всё до конца. Ольга Васильевна шла молча. Верхушки лип тихо покачивались. Павел вспомнил мать, похороны, ее сон и ее непримиримость к большевикам.
— На нас тяготеет позорное пятно за то, что мы терпим всё это в пассивном бездействии…
Это последняя фраза, которая у меня вырвалась сегодня, — решил Павел, злясь сам на себя.
Ольга Васильевна еще больше затихла и съежилась, потом с трудом подняла глаза и прошептала:
— Этот военный был мой муж, он был коммунист. Вы меня очень презираете?
Такого эффекта Павел меньше всего ожидал и растерялся. Острая жалость сжала сердце.
— Коммунист не НКВД, — ответил он примирительно, — мало ли русских дураков пошло в партию по убеждению!
Серые глаза наполнились слезами и опять опустились.
Несчастная женщина! — думал Павел. — Она хорошая, искренняя, только запутавшаяся. Кто ей мог разъяснить всё это — неинтеллигентная и неумная мать? Вот так и вся Россия — обманутая, униженная обманом и вместе с тем родная и неотделимая.
Глава семнадцатая
СЕРДЦЕ НЕ КАМЕНЬ
Возвращаясь вечерами домой, Григорий стал часто заходить в соседний барак к инженеру Рогачеву. Рогачев, пятидесятилетний мужчина с глазами на выкате и усами, как у моржа, был в свое время техническим директором треста, затем угодил за вредительство на десять лет и, кончив срок, поступил вольнонаемным на канал. Жил он в двух комнатах с женой и двумя дочерьми. Старшая дочь, Катя, двадцатилетняя девушка, видевшая и нужду и лишения, не по летам серьезная, привлекала Григория глубиной зеленоватых глаз, освещавших скорбным блеском миловидное личико. Катя тоже служила на строительстве, вечерами помогала матери, больной, совершенно раздавленной жизнью женщине, и проверяла тетради младшей сестре Ирочке, учившейся в школе. Вскоре Григорий начал столоваться у Рогачевых, привык ко всем, играл с отцом в карты и незаметно для себя так привязался к этому семейству и особенно к Кате, что ему стала, наконец, ясной необходимость жениться на ней и устраивать собственную семью.
Нечего дурака валять! — размышлял Григорий, — скоро стукнет тридцать, пора. Катя будет только помогать и в жизни и в работе — столько горя видела, что всё понимает.
Однажды, провожая девушку вечером из кино, Григорий сжал крепче ее руку и спросил вдруг сделавшимся глухим голосом:
— А что, Катя, согласились бы вы выйти за меня замуж?
Она не удивилась этому вопросу, посмотрела на Григория глазами, ставшими еще глубже, и тихо кивнула головой в знак согласия. Григория охватил прилив молодой, давно забытой им радости. Григорий привлек Катю к себе и, ощущая запах молодой свежести и душистого морозного воздуха, поцеловал прямо в губы.
Ночью он долго не мог заснуть от сомнений, радости и возбуждения. Григорий хорошо понимал, что женитьба сделает еще более трудным проникновение в Москву, еще более затянет его в тину провинциальной жизни. С другой стороны, жить дальше бездомным бобылем он не был в состоянии, — только теперь он ясно понял, насколько нехватало ему близкой, любящей женщины. Ничего, — утешал он себя, — Павел и Борис справятся в Москве, а я и в провинции смогу кое-что сделать. А Катя хорошая — настоящей женой будет и ребят воспитать сумеем… Мысль о детях наполнила его сердце радостной теплотой. Надо и ребят! Коли женюсь — ребят заведу, а жениться надо будет по-настоящему, церковным браком, а не по-собачьему, в ЗАГС-е…
Около маленькой деревянной церкви недалеко от Москвы, но не там, где пролегала трасса канала, остановилось три человека — Григорий, Катя и Павел. Николай пошел за священником, жившим за квартал от церкви.
— А что, он тоже властей поминает? — спросил Григорий с тревогой в голосе.
— Нет, не поминает, — улыбнулся Павел, — это свой человек, его Николай хорошо знает. Знаешь, и в СССР бывают чудеса: он официально с Сергием не порвал, но ни властей, ни самого митрополита не поминает. Почему-то до сих пор на воле!
— Добро, а то я этих полукрасных не люблю.
В конце улицы появилась высокая фигура Николая, рядом с ним шагал плотный бородатый мужчина в черном пальто.
— Давайте отойдем в сторону и дадим им пройти в храм — сами мы пройдем после, чтобы меньше обращать на себя внимания.
На белом снегу и беловатом зимнем небе храм выделялся четко, окруженный черными, как будто нарисованными карандашом на белой бумаге липами.
— Ну, пошли, батюшка с Николаем уже, наверное, в храме.
Дверь церкви была приоткрыта. Войдя, Павел запер ее на засов. Чистенький, опрятный храмик выглядел ласково и приветливо. Священник оказался человеком лет шестидесяти, моложавым, полным, с живыми смеющимися глазами и звонким чистым голосом.
— Вы уже, молодые люди, смотрите — никому… меня и так НКВД постоянно вызывает: не совершаю ли я тайные требы и таинства? А как их не совершать! Женятся, верно, не все, а что касается крестин, то думаю, нет ни одного русского коммуниста, у которого дети некрещеные! Тут даже анекдот появился: родился у партийца сын, ну, как полагается — октябрины. Назвали парня Кимом и будто бы успокоились. Только через несколько дней бабка с ним куда-то исчезла… Вернулась вечером. Мать беспокоится — где была? Я, говорит, его своей знакомой показывать носила — старушка у нее приятельница была больная, так сама прийти не могла. Ну, ладно, живут еще неделю. Через неделю мать с ним тоже куда-то съездила. А отец ходит грустный — его спервоначалу и мать и бабушка за октябрины пилили — что, говорят, это за имя
