путался с явью, такой же мерзкой и мрачной, ибо на другом берегу реки, там, где вчера мирно отдыхали туры, лежала, свернувшись клубками, огромная волчья стая. И лишь чуткие стражи хортьего племени стояли там и тут, поджав хвосты и взирая на далекие дымы угасающих костров кочевого стана и нюхая притягательный дух застарелого конского пота.
Хватило бы одного громкого звука или резкого движения, чтобы мирное волчье стойбище всколыхнулось в единый миг и обратилось в стремительную, беспощадную и неотвратимую лавину, перемалывающую клыками даже конские кости.
Государь отряхнулся с головы до ног, очи протер, думая, что чудится ему. Неужто в сумерках принял за туров хортье лежбище? И всю ночь проспал с ними чуть ли не бок о бок?..
Или все-таки стадо, которое, по преданию, пас и оберегал сам Тарга, ночью удалилось вслед за кочевьем, а по его следам пришли запоздавшие волки?
Пугливая и трепетная кобылка жалась к Урагану, тихо всхрапывала и прядала ушами, тем самым доказывая, что звери не сновидение. Следовало бы взять ее в повод и тихо удалиться, покуда еще курится над землей туманная пелена, да тут вдруг ожила бесплотная старуха, поманила рукой, заговорила шепотом:
– Пойдем со мной, не тревожь хортье племя. Не то горя не оберешься...
Сон и в самом деле был вещим, оттого и явилась из него ягиня, и теперь, чтобы избавиться от лиха, следовало разгадать, к чему она приснилась и что его ждет.
Всякие сновидения у саров считались священными, как и весь обряд почивания, от приготовлений к отходу ко сну до мига засыпания и пробуждения. В это время душа не принадлежала человеку; земная плоть, по сути, умирала, погружаясь в дрему, а ее тонкая, небесная часть улетала туда, откуда явилась, – в небесные чертоги Тарбиты. Во время сна богиня отмывала душу от земной пыли, очищала ее от всякой порчи, и если надо, то и небесным огнем, но более всего – божьим утешительным словом, что и составляло само сновидение.
Однако родственные богам люди так далеко откочевали от своих прародителей, что уже не понимали их речи, поскольку она воплощалась не в привычные уху звуки, а зримые образы. Если же из тех образов из сна в явь перекочевывало вещество, то сон считался вещим.
Гадателями у саров были совсем уж ветхие старухи и кастраты, добровольно лишившиеся детородных способностей, дабы проникнуть в таинство сновидений и растолковать божью волю. Но истинным провидением обладали только юные целомудренные девы. Для того чтобы души будущих рожденных ими детей обрели божественное начало, в отроческом возрасте девам открывалось тайное имя Тарбиты. Если иной смертный сар удостаивался подобной чести лишь по воле богов, трижды присылающих туров к кострищу рода, если волхв отрекался во имя этого от радостей жизни, то всякая дева получала откровение лишь благодаря своей природе. А поэтому у саров было особое почитание женщины.
Познавший тайные имена богов муж становился Сарским Владыкой и управлял всем государством, но в семье государыней была старшая из женщин, которой повиновались все мужчины.
По той же причине девы владели огласом, ибо выбирал тот, кто носил на голове космы в знак близости к Тарбите и к кому благоволила богиня небесного огня.
Если кто-то другой по недомыслию или невежеству тщился разгадать свой сон, а значит, и божий промысел, непременно ошибался, ибо отсеять истину от несуразностей и хитросплетений в сновидениях, растолковать речь богов доступно было только тому, кто блюл непорочность по малому возрасту, то есть был сущ не по року. Однако подобных невежд ныне прибывало с каждым годом, поскольку богатые и беззаконные сары, а более сарские жены, обретя жир и довольство, не могли обрести счастье и жаждали познать грядущее. И чем больше достатка скапливалось в их домах, тем нестерпимей становилась жажда проникнуть в таинство промыслов богов. Вкусив всяческих яств, сары непременно ложились почивать, дабы зреть сновидения, после чего призывали к себе гадателя, платили ему жиром и требовали толкования.
Если тот предвещал недоброе, сейчас же прогоняли и звали другого, и потому, как истинных гадателей не хватало, этим ремеслом стали заниматься изгнанные со своей земли парфяны. А иные привередливые жены приглашали иноземных толкователей, которые всегда пророчили благополучное грядущее.
Прежде все сны Урагана разгадывала Обава и сейчас бы, послушав его, сказала, к чему явилась безобразная ягиня и что замыслила сотворить с ним и всем сарским народом богиня небесного огня. Но миновало уже девять месяцев, как государь не видел дочери, хотя она с весны и до осени кочевала вместе с родом, однако не покидала своей кибитки.
Стоило ему лишь вспомнить Обаву, как лихо запрыгало перед глазами, погрозило пальцем:
– Нет, не садись на коня, не буди лютого зверя! Послушайся меня!
Знал Ураган, что не след отвечать ягине и слушать ее речи, ибо она – суть грезы его, и может приключиться лихоимка – душевная хворь, но тут не сдержался.
– Изыди от меня, лихо, – безнадежно попросил он. – Не думал о тебе, не гадал...
– Как же не думал? – обрадовалась ягиня. – Все твои мысли обо мне! Я ведь совесть твоя!
– Совесть?..
– Ты же по совести на волю воеводы своего положился. Вот и взял меня заместо невесты. А сам бы Чаяну выбрал!
Государь спохватился, поплевал и язык прикусил, дабы не поддаваться лиху, а чтоб избавиться от него, вскочил в седло и, взметнув бич над головой, прохватил им стынущее утреннее пространство.
Вздрогнула выбитая копытами степь, всколыхнулся речной берег серым полотнищем, выгнул спину, оскалился и поджал хвост.
Ураган же подал кобылку вперед, да та заплясала, не смея и шагу сделать к ощеренной пасти, но от следующего щелчка прыгнула в реку и понеслась, едва касаясь воды. И узрел государь, как трусливо порскнули с берега матерые, а за ними переярки и щенье – все хортье племя обратилось в бегство, стелясь по земле!
Тут бы остановиться ему, довольствуясь волчьим страхом, да отделился от стаи один крупный переярок, встал на пути и показал зубы. Вначале государь хотел стоптать его лошадью, ибо не достать бичом, но осторожная кобылка не наступила на него копытом, а перескочила, пропустив меж ног. Государь развернулся и погнал волка по степи, выгадывая мгновение, когда можно замахнуть его одним ударом. А тот мчится во весь опор и еще огрызается, словно тщится вызвать ловчий азарт. Призрак ягини вроде бы сморгнулся, или восходящее над окоемом солнце размыло ее мерзкий образ, однако гнусный голос все еще скворчал возле уха:
– Испытай волка! Испытай серого!
Да где там было испытывать, когда уж бич занесен над спиною зверя, и двенадцатое, самое тонкое, государево колено, сплетенное из конских жил, неотвратимо целит меж прижатых ушей.
После удара переярок полетел кубарем и укатился в травянистую глубокую балку.
Ураган спешился на скаку, собрал бич в кольца и достал засапожник, дабы прирезать волка, если тот еще дух не испустил. Побродил по склону и отыскал единственный кровавый след на траве, да и то старый, засохший, а зверя нет нигде – должно быть, крепким на рану оказался, далеко уполз.
Или десница, смущенная ягиней, дрогнула в последний миг...
Старуха же, будто овод назойливый, зудит и зудит:
– Ступай, на дне ищи! Там он лежит, тебя дожидается! Ну, ступай, я укажу, где твоя добыча!
Ему бы не послушаться ягиню, дабы не искушаться призраком и не исполнять его волю, но любопытство одолело: не бывало еще такого, чтоб из-под государева бича зверь уходил живым и здоровым!
Ураган и впрямь спустился в балку, а там лишь вросшие в траву и переломанные кости человеческие: знать, когда-то сбросили сюда то, что осталось от казненных конокрадов.
И тут узрел он под кустом не переярка, а мертвое тело человека, от вида которого он непроизвольно передернулся.
– Оборотень! – выдохнул он. – Слуга Тарбиты...
– Говорила тебе, испытай волка! – заскрипела возле уха ягиня. – Не послушал!..
– Сгинь! – Ураган приблизился к оборотню и склонился над ним, чтоб рассмотреть.
Плащ из волчьего меха раскинулся под ним, как постель, в изголовье косы, будто змеи, вьются, и ни одежды, ни оружия, ни доспеха – даже бича нет, по которому можно было определить, какого он роду- племени.
