необъяснимую вину перед этой женщиной. И то, что Сергею так быстро удалось переубедить, сломать ее, лишь усиливало это ощущение. Да, мы ученые! Мы познаем историю развития человечества и познаем себя… Отчего же так хочется догнать сейчас эту женщину и попросить у нее прощения?
Стас Кареев хлебнул борща из миски и вдруг швырнул ложку.
– Противно! – сказал он. – Лгали женщине в глаза, лицемерили с этакой улыбочкой… – Он скривился и вылез из-за стола.
– Ох, намаешься ты с ним, Павел, – со вздохом сказал Сергей. – Он тебе все лето кровь будет портить. Кстати, где Алена?
– Я ее отпустил в Еранское, – сказал я.
– Вот это ты сделал зря. – Сергей встал и возбужденно прошел взад-вперед. – Мы же с тобой договаривались!
Обед совсем расстроился. Удрученный Шкуматов несколько Раз звякнул ложкой и спросил:
– Вы есть-то будете сегодня? Или я зря варил?
Ему никто не ответил. У меня перед глазами стояла фигура Анастасии Прокопьевны, ее платок, волочившийся по земле…
– Сергей, – наконец решился я, – давай еще на день отложим раскопки. Нужно все до конца выяснить, разобраться…
Бычихин остановился, долго смотрел мне в лицо.
– Что ж, начальству виднее, – сказал он наконец и пожал плечами, – в таком случае я иду купаться.
– Не хотите – вылью все к чертовой матери! – бормотал за спиной Шкуматов. – Заелись начисто…
Я подумал, что у нас с Сергеем это первая серьезная размолвка, о которой, возможно, я буду еще жалеть…
Анастасия Прокопьевна сидела возле кургана, подобрав под себя ноги. Она слышала мои шаги, но не обернулась. Я встал за ее спиной. Затылок жгло солнце, по-прежнему было безветренно, и только вершины сосен шумели протяжно и нескончаемо.
– Уходите, – глухо произнесла она. – Курганов копать не позволим.
Мне казалось, приду сейчас к ней, расспрошу, поговорю один на один и все станет ясно. Однако все заготовленные слова вмиг забылись, и я не знал, с чего начать.
– Уходите, – с тупым упрямством повторила женщина и глянула на меня снизу вверх. – Хоть теперь не тревожьте, дайте покою.
Она встала, отряхивая колени, затем повернулась ко мне.
– Не обессудь уж, – бросила она и, клоня голову, прошла мимо. Я двинулся следом, забежал вперед.
– Вы объясните толком – почему, в чем дело? Анастасия Прокопьевна остановилась на секунду, заглянула мне в лицо.
– А ты не поймешь, – сказала она с сожалением. – Не-ет… И так про нас в округе всякое болтают, смеются… И ты посмеешься. В нонешний день шесть похоронных бумаг пришло, помянуть бы надо… – Она глянула в небо, на солнце. – Того и смотри – сеногной пойдет…
И тут меня осенило.
– Вы кого-нибудь хоронили в курганах? – Я снова забежал вперед.
– Хоронили? – переспросила она. – Как сказать… Да нет, не хоронили. У нас в Еранском кладбище есть…
В лагере было пусто, с озера доносился плеск воды.
Конечно же, ответ надо искать у Овалова! Здесь кроется что-то связанное с местным обычаем или традицией. Овалов мимо такого пройти не мог и где-нибудь в дневнике обязательно отметил.
Как назло, попадались записи по ботанике и геологии. Наконец в середине тетради промелькнул любопытный факт, и я стал читать. Снова упоминался Фрол Трегубов.
«Вернулся я затемно, но в деревне почему-то не спали. В избах горел свет, слышались голоса, лаяли собаки. На крыльце дома, где я живу, вот уже второй месяц сидел мой защитник и покровитель Фрол. «Давно жду…» – сказал он, и, когда мы зашли в дом, я увидел, что Фрол чем-то озабочен и возбужден. Я спросил, что случилось. Фрол рассказал, что произошло за неделю моего отсутствия. Революция объявила борьбу с религией, и Фрол со своими активистами ходили по избам отбирать иконы. Сей акт продолжался два дня. Добровольно сдавшим выдавалась справка, что такой-то житель полностью освободился от религиозного дурмана и имеет право строить новую жизнь. Противившихся приравнивали к контре и не допускали к органам самоуправления. Всего икон в Еранском было изъято две подводы, которые затем вывезли на поскотину, изрубили и сожгли. Банда Филимонова, что встречалась мне в верховьях реки, уже прослышала об этом акте и теперь идет к Еранскому. Активистам роздано оружие, на чердаке сельского Совета стоит пулемет…
Ночью у реки началась перестрелка. Я вышел на улицу. Жаль было Фрола и его активистов, молодых, добрых ребят. Я знал, что такими силами с бандой Филимонова, собранной из остатков карательных отрядов, им не сладить. Фролу Трегубову придется уходить из Еранского, чтобы остаться живым. Но ?о, что я увидел на улицах села, меня поразило. Из изб выбегали мужики с ружьями и, одеваясь на ходу, бежали к реке. За ними, проклиная мужиков и Фрола, плотной гурьбой шли баск с вилами, косами и топорами, попутно лупили вязавшихся за ними ребятишек и ломали колья из заборов. Скоро пальба стихла, и Филимонов отступил…»
Далее, без перерыва, Овалов писал, что пахотной земли в Еранском всего-то сто пятнадцать десятин и земли те сплошь подзолы; родят плохо, и жители не в состоянии прокормиться своим хлебом. Многие хозяйства сеют только овес, покупая рожь и пшеницу в селе за двести верст.
Я читал все подряд, читал и пытался найти ответ на свои вопросы. Видимо, я увлекся, поскольку женский голос возле костра услышал неожиданно. Полагая, что вернулась Анастасия Прокопьевна, я выглянул из палатки и замер. У костра на корточках сидела Фрося и спокойно, по-хозяйски мыла посуду, бултыхая ее в ведре. Подол длинного сарафана был подогнут, на спине лежала аккуратная коса с синей лентой. Шкуматов сидел на пустом ящике по другую сторону костра и задумчиво курил.
– …На-кося, указчицы нашлись, – ругалась на кого-то Фрося. – Сами-то как соберутся да как станут языками чесать, кто с кем по сеновалам лазил – стыдобушка одна. А мине на все запрет делают. Шиш вот имя! Шиш! Грунька еще раз за волосья схватит – башку отрублю…
Она вдруг отряхнула руки и обхватила ладонями голову. Шкуматов насторожился.
– Ой, головонька моя зябнет, зя-ябнет, – пропела Фрося. – Летом-то ниче, а зимой навяжу-навяжу платков – все мерзнет… Хорошо на ружболванку который год планов не дают, уморилась я на ней…
– На кого? – подозрительно спросил Шкуматов.
– На ружболванку! – засмеялась Фрося и зябко передернула плечами. – Ох как намерзнисся! Одежа от льду трешшит. Тетка Марья говорит, давай сначала комля таскать – вершинки полегше потом. А комлей как натаскаисся, так и вершинки тяжелей делаются… Березняк-то мы за три зимы чуть не весь и повыпластали, все мало. Начальство приедет, говорит, давай, бабы-стахановцы, план! Ружья надо делать – Гитлера бить. Береза наша эко крепкая была! Колешь-колешь – руки отмотаешь… До войны-то мы гулять в березняк ходили, Гриша на гармошке ох как шпарил! Плясали – до сих пор в глазах бе-еленько от березок…
Фрося вскочила и неуклюже покружилась, путаясь в подоле сарафана.
Шкуматов настороженно молчал, уставившись на Фросю.
– А придет Гриша, и поплясать негде, – сказала она, присаживаясь к ведру с водой. – Тама по вырубкам осинник так и прет, так и прет… Подальше-то от деревни осталось маленько, да березы эти ста- арые… Пойдешь со мной – покажу! – Фрося кокетливо улыбнулась и прищурилась. – Тама кукушкины слезки цветут – краси-иво!
Иван поерзал на ящике и отодвинулся подальше от костра. – Или боишься, фронтовичок? – озорно смеялась она. – Гитлера бил, а девки напужался?
– Никого я не бил, – рассердился Шкуматов, – чего ты придумала? Война давно кончилась.
– Как же? – встрепенулась Фрося, оборвав смех. – Где ж Григорий-то?.. Не-е-ет, не обманывай меня! – Она погрозила пальцем. – Думаешь, я дурочка? Мне и в военкомате сказывали…
