– Обманывают тебя в военкомате, – отрезал Шкуматов. – А ты веришь… Сама подумай: тридцать лет прошло!
Я растерялся. Нужно было сейчас остановить его, оборвать, не дать ему договорить! Пусть Фрося думает, что не кончилась война, пусть ждет своего Гришу и пусть проживет так весь остаток жизни…
– Неужели тебе до сих пор никто не объяснил? – возмущался Иван. – Ну люди! Так запомни: война давно кончилась, фашистов разбили, мир давным-давно. В космос уже летают! А твоего Гришу, видимо, того…
– Стой! – закричал я. – Замолчи!
– Погоди, погоди, – спохватилась Фрося и неожиданно толкнула меня, – ты не лезь, я не с тобой разговаривала. Говори, говори, миленький. – Она поймала Шкуматова за рукав. – Ты его видал?.. Ты чего сказал – его убили?..
– Может, и убили… – глянув на меня исподлобья, проронил Иван. – Откуда я знаю?
– Не-ет, Гришу не убили!.. – отступая и улыбаясь, проговорила Фрося. – Как же его убьют, коли он от смерти заговоренный? Не-ет… Тута другое. Подозренье у меня есть. Он, поди, кралю там себе завел, фронтовую. Он же вон какой пригожий, и медалька есть. На такого любая клюнет и присушит… Знобко мне, ой, знобко…
Она ссутулилась и медленно пошла, цепляясь подолом сарафана за багульник.
Весь вечер мы ждали Алену. Ждали тайно друг от друга, по очереди выходили на тропу и прислушивались к звукам, доносившимся из Еранского. Там изредка протяжно мычали коровы, взлаивали собаки, скрипел колодезный журавль.
Когда я в очередной раз вышел на тропу, за моей спиной неслышно появился Шкуматов.
– Давайте схожу, – шепотом предложил он. – Тихо проберусь, собака не тявкнет. Умею.
– Сам пойду, – так же тихо сказал я. – Сидите в лагере.
Позади осталась сосновая грива, белесое под луной озеро, а я все шел, осторожно ступая в мягкий песок тропы и из-за каждого поворота ждал Алену. Наконец впереди послышался легкий шорох: кто-то шел, забредая по песку. Я попятился назад. По тропе, одна за одной, шли темные фигуры. Брели медленно, устало, будто перед этим прошагали не один километр. Позади тащилась лошадь, запряженная в маленькую ручную тележку, на которой сидели две старухи, прислонившись спина к спине и покачиваясь.
На некотором расстоянии от повозки одиноко шла Алена…
Я выскочил на тропу и кинулся к ней навстречу.
– Ничего не понимаю… – говорила Алена, держась за мою руку. – Пришли с покоса и засобирались куда-то. Я хожу между ними, а они меня будто не видят… На улицу вышли, старух этих вынесли и на тележку… Узелки в руках, черные платки… Я поняла, что в сегодняшний день во время войны в деревню сразу шесть похоронок пришло. А еще, в Еранское ни один солдат не вернулся после войны. Погибли все… Какой ужас, правда?
Рука Алены подрагивала и леденила мое запястье. Дрожь ее, как ток, передавалась мне. По спине бегали мурашки, почему-то хотелось оглядываться. На одном из поворотов тропы среди этой жутковатой процессии я увидел Фросю. Она шла, как и все, скорбно и устало, и только яркий цветастый сарафан выделял ее среди темной одежды других.
– Они на покосе задержались, – продолжала Алена, – оттого и пошли ночью… Сегодня они уже не кричали, молчат все… Там одна женщина, она сюда к вам приходила, Анастасия Прокопьевна… Я ее потом разговорю, она добрая. А Фрося плакала сегодня. Я думала, она смеется – тихонечко подошла, а она плачет…
Мы шли за странной процессией до самого лагеря. Женщины прошли мимо него, и даже головы никто не повернул… Нас встречали возбужденные и обеспокоенные ребята.
– Видел? – спросил Сергей. – Вот это демонстрация! Крестный ход. Надо же, одни старухи!
– Вы заметили Фросю? Заметили, да?.. Тоже с ними… – пробормотал Иван. – Идет как корова на бойню…
– Кажется, будет скандал, – тихо проронил Сергей, и я понял, что он на меня больше не сердится. – На тебя, Паша, станут писать жалобы. Так что готовься… Прав не прав, а жалобы будут. Экспедицию-то не отменишь, и раскопки тоже… Ты еще не знаешь, что такое жалобы!..
– Алена говорит, что у них все мужики погибли в войну.- Я был еще под впечатлением медленно бредущей процессии. Качались лунные тени, мелькали, проплывая мимо, закушенные губы и старушечьи платки.
– Да-а? – полувопросительно и удивленно сказал Бычихин. – Но при чем здесь курганы?.. Ты вот что, иди завтра в Ново-Еранское за председателем сельсовета. Иначе со старухами грехов не оберешься. Пусть он с ними разбирается…
– Надо глянуть, что они там делают, – безнадежно сказал я, понимая, что все это бесполезно, что надо в самом деле идти к Крапивину, тащить его сюда и требовать восстановления порядка.
Я отвечал за судьбу экспедиции, первой и в случае неудачи наверняка последней…
– Уверяю тебя, старик, ничего интересного. – Сергей взмахнул рукой и направился к палаткам. – И вообще не советую без местных властей что-то предпринимать. Мы не имеем таких полномочий. Особенно в такой щекотливой ситуации. Ты можешь оскорбить их религиозное чувство, и тогда на тебя уж точно придет «телега». Тем более что это жены погибших на фронте…
Я бы послушался его в другой раз. Сейчас же вместе с заботой о судьбе экспедиции меня тянуло к курганам чистое любопытство. В самом деле, что погнало женщин в поздний час, уставших после дневной работы, к могильнику железного века? Почему они все-таки против раскопок? И что за страшная судьба этих старых женщин, их деревни? Шесть похоронок в один день… Я знал, в Белоруссии есть такие села, где погибли не только мужчины, но и все жители. Здесь же, в глухом сибирском краю, за тысячи километров от фронта, трагедия Еранского вызывала во мне какой-то тревожный интерес. На Пискаревском кладбище плачут камни, в Белоруссии траурно гремят колокола Хатыни. Тут же стояла тишина.
Я шел осторожно, вглядываясь в расплывчатые следы на песчаной тропе, и недалеко от кургана увидел: пустая тележка стояла на обочине, а выпряженная лошадь спала стоя, причем так крепко, что не пошевелилась, когда я прошел у нее перед мордой.
А может быть, она тоже не замечала меня, как и еранские женщины…
Вокруг кургана чернел круг из человеческих фигур, стоящих на коленях. Женщины о чем-то тихо и неразборчиво переговаривались, кто-то ел, время от времени поднося темную руку ко рту. Их полушепот то шелестел, нарастая, будто они повторяли одни и те же слова, то звучал вразнобой, и тогда ясно слышались отдельные голоса и тревожный шум сосновых крон.
Легкий шепот среди женщин то смолкал, то усиливался, повинуясь току скорбных мыслей.
Я подошел к ним совсем близко. Они видели меня, но не обращали внимания. Среди них я узнал Фросю, стоящую на коленях возле древней старухи. Старуха сидела на подушке, вытянув тоненькие, как два прутика, ноги в разношенных пимах. На ее коленях на белом пятне тряпки лежало что-то съестное, потому что время от времени она поднимала кусок и подавала его Фросе. Та механически брала, глотала и надолго замирала. Чуть дальше Фроси, полуоборотом ко мне, стояла Анастасия Прокопьевна.
– …че не косить-то было – по сорока мужиков выходило, – говорила женщина, сидящая ко мне спиной, – кажный по ручке пройдет, и на корову сена. Помню, Алексей-то все передом ходил и литовка у него была – девятый номер. Ручку пройдет – дорога с избу шириной…
– Алексашка? – удивилась женщина слева. – Ну, не ври-ка ты, Груня. Твой Алексашка вечно то портянки перематывал, то пить бегал. Уж не говорила бы…
– Он ведь всегда бригадирил, когда леспромхозу косили, – возразила рассказчица. – Че я, не помню? Я ж у них на заломских лугах поварила и знаю…
– Помяни, Фросенька, помяни… – пролепетала старуха в пимах и сунула Фросе очередной кусок.
– Алексей-то бригадир, а передом ходил Еремка Мухачев,- твердо сказала Анастасия Прокопьевна. – Алешка на острове, когда для себя, хорошо косил.
– И косил! – отрезала Груня. – Один по тридцать возов ставил. Весь остров вымахивал. Придет домой, рубаху сменит – и айда назад… Рубахи-то его у меня лежа-ат. Прелые, руками не возьмешь. Так и берегу…
