вошел, тайга огнем полыхает. Набил он грузными рамками ящик, принес под навес, где Катерина медогонку крутила, и стал срезать запечатку. Дело нехитрое, обычно ребятишки ее режут. И тут маху дал: не заметил, как смахнул детку. Детка была густо насеяна, зрелая уже – вот-вот молодая пчела бы появилась. Считай, половину роя угробил. Бросил он нож и рамки, присел на корточки в угол – жалко и обидно. Катерина увидела такое дело, молча взяла дымарь и пошла на пасеку. В другой бы раз ругани было!..
Заметил он, будто Катерина, как в молодости, побаиваться его стала. Пришло время магазины ставить. Видякин уже поставил на все тридцать колодок, и Пухов тоже, а у Завхоза на три улья – два магазина.
– Никита, ты бы магазин-то сделал, – как-то жалостливо попросила старуха и рот ладошкой прикрыла.
Дед Аникеев достал с чердака кедровые заготовки и начал строгать. Сколотил магазин, а рамка в него не входит, малой.
– Ничего, Никитушка, – успокоила Катерина. – Тут на вершок подлиньше сделать и как раз будет.
Ирину тоже словно подменили. Схватится рано-рано утром и на болото чуть не бегом. Вечером придет и показывает отцу этюды. Журавля нарисовала, когда он к гнезду подлетает. Чудится, как воздух из-под его крыльев бьет, видно, как трава пригибается. А журавлята тянут шеи к матери, трепещут, орут. Особенно Никите Иванычу понравилась береза, разбитая грозой. Ствол с сучьями завис на высоком, осколис-том пне, и такое ощущение, будто не дерево, а что живое сломали: кость торчит, белая-белая. Разбить-то ее разбило, но листья на вершине все равно распустились! Правда, в разгар лета они должны больше быть, а у этой березы еще весенние, нежные, с медовой смолой. Дед Аникеев знал это дерево. Его в первую грозу ударило. Кругом другие березы шумят под ветром, а эта легла и сок из пня так и застыл розоватой кашицей.
Радоваться бы надо Никите Иванычу, что медосбор хороший нынче, что пчелы роятся роями сильными и что туман на картинах у дочери рассеялся, однако он считал дни и каждое утро белым привидением висел на городьбе. Когда оставалось двое суток (по расчетам Завхоза, в это время Москва решала судьбу Алейского болота и черных журавлей) и он, по обыкновению, вышел посмотреть на мелиораторов, увидел на их дворе бабу Ивана Видякина, Настасью. Настасья хлопотала возле летней печи, на которой булькала огромная кастрюля.
«Вот те на, – удивился дед Аникеев, – варить нанялась!»
Баба Видякина была намного младше Ивана, крепкотелая, по-мужски коренастая и некрасивая. Никита Иваныч, глядя на нее, почуял, как поднимается в нем тихая, щемящая злость. Варить и кормить осушителей Алейского болота равнялось предательству.
Только хотел Завхоз высказать свои соображения Настасье, как на улице появился сам Видякин с топором под мышкой. Он по-хозяйски вошел во двор и принялся колоть дрова. Поленья отлетали как щепки, топор в его руках казался послушным и легким.
– Эх ты, Иван! – горько сказал Аникеев. – Позарился, а?
Видякин оглянулся на старика и бросил топор.
– Здорово, Иваныч! – весело сказал он и достал кисет. – Слух прошел, будто ты в партизаны снова отправился?
Иван улыбался, весь какой-то подобревший и довольный.
– Да вот Кулешов обещал бульдозер дать, – объяснил он, кивая на дрова и жену. – Под омшаник яму вырыть надо, а то пасека в подпол не влазит, разрослась больно. Думаю омшаник строить.
– Давай-давай, – мрачно протянул Завхоз. – Обстраивайся, заводи хозяйство, кулацкая ты морда.
Иван переменился в лице: нос его будто распух в одну секунду, а по лбу и залысинам прокатились морщины.
– А говорил – не пиши, не жалуйся, – продолжал Завхоз, глядя мимо, – соляркой, мол, болото зальют, изгадят. Будто и впрямь жалел… Жить с тобой в одной деревне не хочу.
Видякин закурил и прислонился к забору рядом со стариком. Он крепился, играя желваками на скулах и сдерживая дыхание. В избе просыпались мелиораторы: донеслись шутливая перебранка и хрипловатый со сна смех.
– Ученый еще, книги да журналы почитываешь, – стыдил его дед Аникеев. – Кто ты после этого?
– Я с ружьем на дорогу не пойду, – отрывисто, сквозь зубы проговорил Иван, – потому что это глупо. Ребячество какое-то.
– Конечно, не пойдешь, – подхватил Завхоз. – Куда тебе! Ты же умный. Тебе омшаник строить – выгода!.. Тебе, иуда, хоть все разори, лишь бы пасека осталась да взяток был.
– Запомни: Кулешов со своими ребятами тут ни при чем, – тихо и уверенно проговорил Видякин. – Их послали сюда разрабатывать торфяник, понял? У них своя документация есть.
– Я-то понял! – зло протянул Никита Иваныч. – Я все, Ваня, понял…
– Ишь, защитничек природы выискался – понял он! – неожиданно вскипел Видякин и оглянулся на избу, где все сильнее шумели мужики. – У него одного душа болит – остальные выгоду получают… Что ты со своей жалобой достиг и со стрельбой на болоте? Ну что? Болото-то роют! А тебя к тому же могли и в тюрьму за такое дело спровадить. Срок за это полагается, по статье двести шестой. Должен понимать…
– Ты и понимаешь, если в работники нанялся! – отпарировал Завхоз. – Скоро сам в трактор сядешь и болото копать поедешь.
– Не поеду! – отрезал Видякин и, наклонившись к Аникееву, хотел сказать что-то – уж рот приоткрыл, но не сказал и махнул рукой. – Ну тебя, Иваныч! Не хочу с тобой связываться. Ты как раз под монастырь подведешь…
Иван решительно затоптал окурок и пошел во двор мелиораторов.
– Ничего! – прокричал ему вслед дед Аникеев. – Скоро в Москве разберутся!
Видякин не ответил и, схватив топор, с остервенением начал крушить сосновые чурбаны…
9
Три дня не знал Пухов покоя. Сон не шел, еда в рот не лезла, почернел, а здесь еще культя разболелась от похода на болото. Всяко обижали его за последнее время, но чтобы вот так, бросить в глаза, что Пухов – трус, что после превышения полномочий товарищеского суда он теперь всего боится и перестраховывается – такого еще не случалось. Напротив, когда его освободили от всех должностей, многие в Алейке считали это несправедливым, особенно когда Валентин все-таки угодил за решетку.
«Ты пиши жалобы, – мысленно спорил он с обидчиком. – Бегай с ружьем по болоту, а я знаю, где правду искать! Быка за рога возьму. Вот тогда и поглядим, кто может порядок навести, а кто только переполох устраивает».
На четвертый день, еще до первых петухов, Пухов с трудом всадил культю в протез и, прихватив ключку, отправился к Ивану Видякину. Тот уже, по обыкновению, постукивал топором у себя во дворе, а его жена хлопотала по хозяйству.
– Домовитый ты мужик, Иван, – сказал Пухов, оперевшись на калитку. – Чуть свет, а ты уже стучишь.
– Кто рано встает, тому Бог дает! – рассмеялся Видякин. – Учеными подсчитано, будто человек из шестидесяти лет жизни двадцать спит. Вот я и подумал: а что бы мне лет на пять дольше пожить за счет сна, а?
– Это бы ничего, – одобрил Пухов и вошел во двор. – Только кому польза от твоей долгой жизни-то?
– Как это понимать? – насторожился Иван, разглядывая старика.
– А так вот. Обществу от тебя есть польза? Нету. Когда от человека другим пользы нету, жизнь у него похожа на скотскую. И то – со скотины хоть мясо возьмешь, а с тебя? – Пухов наставил клюку на Видякина.
– Дождался, – вздохнул Видякин и опустился на скамейку. – Отблагодарили меня соседи… Я тебе, дед, огород нынче вспахал?
– Ну, вспахал, – с достоинством ответил Пухов.
– Пасеку твою весной выставил?
– Ну, выставил.
– Дров заготовил? Колодец твой почистил? Каменку в бане наладил?
– Да что же это делается, Господи! – взмолилась Настасья. – Им делаешь, делаешь, а они приходят да
