картошкой чуть шибало. Никита Иваныч пососал еще и закурил.
– Куда-то отец наш пропал! – раздался наверху голос Ирины. – Я хотела попросить его, чтобы он меда в сотах нарезал. Володя говорит, никогда не пробовал.
– Тихо! – громко зашептала Катерина. – В подполе он. Не трожь ты его. Вишь, как чижало ему.
– Ага! – возразила дочь. – Он сейчас там нахлещется медовухи, а кто Володю в баню поведет?
– Один-то он не сходит разве? – безнадежно спросила старуха. – Вместе отправлять их боязно…
Никита Иваныч еще раз приник к крану, отдышался и крикнул:
– Не егозитесь там, свожу я и попарю! Ох и по-па-рю-ю-ю!
Бабы разом стихли, но через минутку послышался вкрадчивый голос Катерины:
– Старик, ты бы нацедил там медовушки-то? Я тебе жбанчик подам.
– Что жбанчик – ведро подавай! – распорядился Никита Иваныч. – Нацежу! Ох и нацежу-у-у!..
В назначенный час Кулешов не пришел.
Баня была готова, только поддай и лезь на полок. Томилась от жара каменка, светились выскобленные и отмытые лавки и полы, а в избе Катерина с дочерью не находили себе места. То на улицу выскочат, найдя заделье, то на любой звук к окнам бросаются. Дед Аникеев смотрел на бабью суету вначале с раздражением, но потом захохотал.
– Вроде не парились еще, а будто угорелые!
– Так ведь гость же, – слабо возражала Катерина. – Мы уж отвыкли гостей встречать, а хочется-то по- хорошему, как у людей.
– Знаю я, чего вам хочется! – смеялся Никита Иваныч, давно готовый идти в баню, – сидел в рубахе, подштанниках и босой. – Видно, напугался ваш гостенек-то!
Но старик ошибся. Опоздав часа на два, Кулешов все-таки явился, пыльный, усталый, однако бравый, как на портрете. Не заходя в избу и не повидавшись с Ириной, он разулся на крыльце, содрал пропотевшую куртку и как ни в чем не бывало подмигнул деду Аникееву:
– Пошли, Никита Иваныч? А то выйдет жар.
В бане старик нюхнул воздух, проверяя, не угарно ли, и плотно закрыл дверь. Каменка исходила зноем – лето не зима, баню за два часа не выстудишь.
– Эх, подостыла, – однако пожалел Никита Иваныч. – Знать бы, что опоздаешь, велел бы старухе подтопить.
– Дела задержали, – отмахнулся Кулешов. – Но и так ничего, сойдет.
– А чего ты желтый-то весь? – спросил Никита Иваныч, разглядывая гостя. – Болезнь какая, что ли?
– На болотах пожелтел! – хохотнул Кулешов и ловко запрыгнул на горячий полок. – А потом и в пустыне добавил, на канале. Под цвет песков перекрасился.
– Сейчас поправим, – пообещал Аникеев и сунул веник в кадку с кипятком для распарки.
Когда он сидел в обнимку с логушком медовухи, в голову пришла шальная мысль. Поджидая гостя, он сходил в предбанник, где висели и быгли на солнце свежие веники, и, нарвав под забором большой пук заматеревшей ядовито-зеленой крапивы, аккуратно вплел ее в один веник. А другой, без «гостинца», забросил в картофельную ботву.
– Перекрасим! – весело продолжал старик, затыкая в стене отдушину. – Наше болото здоровое, на нем не пожелтеешь. Попарю хорошенько, медовушки поднесу – враз одыбаешься!
– Что-то ты, Никита Иваныч, добрый сегодня? – улыбаясь, заподозрил Кулешов. – Между прочим, меня предупреждали, когда я сюда собирался. Так что я тебя давно знаю. Так и сказали: бойся деда Аникеева по прозвищу Завхоз. Это за что тебя так прозвали?
Никита Иваныч пропустил это мимо ушей, схватил полуведерный ковш и, зачерпнув кипятка, ахнул на каменку. Паром вышибло двери, показалось, крыша бани вместе с потолком подпрыгнула и со скрипом села на место. Однако Кулешов даже не пригнулся и лишь довольно крякнул:
– Есть парок!.. А вообще-то мне можно было вызвать милицию. Но я подумал – зачем? Я сам руководитель подразделения…
– Забудь, – сказал Никита Иваныч. – Ты пока забудь, что руководитель. В бане, дорогой товарищ, все равны, потому как голые. Поддать еще или как?
– Давай! – задористо согласился Кулешов и растянулся на полке.
Дед Аникеев уже густо потел, но у гостя и капли не выступило. Следующий ковш воды аж загремел на камнях, из топки ударил фонтан золы. Встать в рост уже было нельзя: уши, казалось, скручиваются в трубочки. Никита Иваныч присел на низенькую лавку.
– Во! – сказал гость. – Теперь норма. Мы в пустыне когда работали – без бани парились. Палатку на песке растягиваешь, и все. Она на солнце так разогревается, что каменки не надо. Веники только дефицит. – Он спрыгнул с полка и выхватил из кадки веник. – Эх, да еще свеженький! Сила!
Никита Иваныч торжествовал. «Давай понужай! – подумал он, искоса наблюдая за Кулешовым. – Сам себя отхлещешь, и виноватых не будет».
Гость еще не парился, а лишь обмахивался веником, нагоняя на себя жгучий воздух, и радостно кряхтел. Затем он крикнул: «Эх, понеслась!» – и листья брызнули в стороны, смачно прилипая к аспидно- черным стенам и белому полу.
Он хлестал себя умело, ловко и самозабвенно. Веник птицей перелетал из руки в руку. Невыносимый жар шевелился под потолком, от него сохли глаза и потрескивали волосы. В зыбком, светлом паре Никита Иваныч увидел, как начинает бронзоветь крепкое поджарое тело гостя: «Крой! Молоти! – страдая от жары, подбадривал он. – Сейчас проберет! Сейчас плясать будем!»
Но Кулешов, по всему видно, только еще распалялся.
– Еще ковшичек! – взмолился он. – Ух-х, благодать!
Дед Аникеев с готовностью опрокинул полведра воды на каменку и сел теперь уже на пол. Гость входил в раж и уже не крякал, а орал на одной ноте: «И-и-и-ых-х-х!.. А-а-ам-м-м… У-у-уй-и-и!..» Никита Иваныч, обливаясь потом, отполз к двери.
В это время в дверь постучали.
– Чего у вас там? – спросил настороженный и перепуганный голос Катерины. – Чего орете-то?
– Паримся! – через дверь крикнул Никита Иваныч. – Уйди, не мешай!
– Товарищ-то, гость наш… Ему не плохо ли?
– Не плохо! – рявкнул Аникеев. – Медовуху в предбанник неси!
Кулешов старательно обработал веником грудь, ноги и, перевернувшись на живот, крикнул:
– Спину, отец! Не жалей!
«Да уж не пожалею! – подумал Никита Иваныч, хватая веник. – Отделаю!»
И началось избиение. Никита Иваныч хлестал веником с придыхом, будто дрова рубил. Широкая спина гостя уже алела и становилась деревянной. Особое удовольствие доставляло Никите Иванычу бить Кулешова по плоской заднице. Задыхаясь от жары и пересиливая головокружение, он молотил ее с оттяжкой, изобретательно, пока ягодицы не стали как два помидора. Гость что-то заподозрил и, перервав однотонное мычание, выдохнул:
– Поясницу, родимый, лопатки…
«А получай, осушитель проклятый! – твердил про себя старик. – Н-на, н-на! Схлопотал? Ага! Н-на, н-на, сучий ты потрох! Я тебя вылечу! Покраснеешь! Дорого тебе болото станет! Это не пустыня тебе, вредитель окаянный!..»
Веник уже порядком обтрепался, и его охвостья секли немилосердно. Сам Никита Иваныч бы уже не выдержал, заорал бы давно и слетел с полка. Но гость не только терпел – еще и радовался, дьявол изуверский! Никита Иваныч уставал, слабели руки, горели от зноя легкие. Выдержал он на одном самолюбии…
– Твой черед, отец, – пролепетал Кулешов и, блаженно улыбаясь, свалился на пол, затем на карачках выбрался в предбанник.
Дед Аникеев распластался на полу и несколько минут лежал полумертвый. Париться уже не было сил. Кровь клокотала во вздувшихся венах, тупо отдаваясь в голове. «Ну и бугаище! – ругался про себя он. – А еще желтый, гад, будто болезный какой…»
– Помочь, отец? – через дверь спросил Кулешов. – Может, подбросить надо?
