Несколько минут они сидели молча, отвернувшись друг от друга. Дед Аникеев лихорадочно соображал: кто? Пухов? Видякин?.. Пока дома отсиживался, кто-то из них не дремал и вон сколько успел сделать! Надо сегодня же разузнать точно и пойти помириться. Только б не узнали, что он Кулешова в бане парил и медовухой угощал…
Хлопнула западней погреба Катерина и зашуршала чувяками по картофельной ботве, направляясь в избу. Потом запела Ирина, отчего Кулешов насторожился и облегченно вздохнул. Никита Иваныч вспомнил, что собирался еще спросить Кулешова про дочь: что это за ухажерство непонятное? И к чему оно приведет? Однако только глянул на гостя и отвернулся. С болотом все было ясно, а тут пойди разберись, что к чему? Нагородишь еще чего-нибудь – Ирина обидится… Хотя именно здесь Никита Иваныч имел полное право взять Кулешова за грудки и спросить, как отцу полагается. Кто его знает, вдруг он не мужик, а кобель настоящий, которые по таким экспедициям ездят? Раз-зорит Ирину, как болото зорит, и поминай как звали…
– Ну что, отец, второй круг сделаем? – спросил Кулешов. – Парок еще есть… Только ты в этот раз крапивки в веник побольше завяжи. Мне так понравилось с крапивой! Жалею, раньше не знал.
Никита Иваныч вздрогнул, выпрямился, да так и замер. Когда гость скрылся в бане, он нехотя встал и, прикрывая руками свой стыд, полез в картошку искать заброшенный веник…
10
После бани гость долго не рассиживался, однако Никите Иванычу не терпелось скорее спровадить его, и он, хитря, ерзал за столом, постанывал и жаловался, дескать, упарился и не мешало бы отдохнуть. Кулешов, пошушукавшись с Ириной, тоже порывался уйти, но и того, и другого удерживала Катерина.
– Откушайте вот пирога, – угощала она. – Если желаете – рыбный, желаете – с капустой. Или щец подлить? Хозяин у нас плохо ест последнее время, а вы кушайте, кушайте! На него не смотрите. Вы парень молодой, сила нужна. Медок доставайте, маслице – не стесняйтесь. Старик, ты давай-ка поешь. А то гость- то наш, на тебя глядючи, не смеет.
И Никита Иваныч маялся за столом не хуже, чем в бане. Напарился из-за Кулешова до полусмерти, теперь еще и ешь из-за него через силу. Но делать нечего: какой бы гость ни был, а по обычаю уважать надо, и дед Аникеев терпеливо жевал пироги, заедая их щами. А гость, надо сказать, особенно и не стеснялся. Молотил все, что подставляли, и еще успевал подмигивать молчаливой Ирине. Никите Иванычу даже показалось, что он был не прочь остаться за столом и подольше, но Ирина поторапливала его взглядами.
Наконец Кулешов стал прощаться и, пошептавшись с Ириной, попятился к выходу.
– Мало посидели, – вздыхала Катерина. – Да вы теперь-то заходите, не стесняйтесь.
– Спасибо, мамаша, – кланялся гость. – Всегда рад, но работа с утра до ночи, а мы люди подневольные.
– Да уж знамо дело! – чему-то радовалась старуха. – Все одно заходите, не забывайте.
Едва за ним закрылась дверь, Ирина взяла материн платок, посмотрелась в зеркало над столом и ушла. Никита Иваныч проводил ее недовольным взглядом и тоже начал собираться.
– А ты-то, старый, куда? – осторожно спросила Катерина. – Уж ночь на дворе.
– Ты б лучше за дочкой караулила, – проворчал он. – Меня нечего сторожить.
– Ихнее дело молодое, – пропела старуха. – Пускай гуляют.
– Молодое… – ворчал Никита Иваныч. – Им уж за тридцать обоим. Знаю я, как в таких-то годах гуляют… Вот спроворят тебе сураза – будешь нянчиться.
– Ладно уж тебе, – засмеялась Катерина. – Парень он ладный, и, видно, человек хороший, работящий…
– «Работящий», – передразнил старик и хлопнул дверью. – Волк тоже не лодырь, да какой с волка толк?
В избе напротив горели лампочки от аккумуляторов, и сквозь окна видно было полуголых мелиораторов, которые тоже вытопили заброшенную соседскую баню и теперь, сидя за столом, что-то пили и о чем-то громко разговаривали. Обычное их веселье резко спало, и разговор, похоже, был крутой, до ругани.
«Так вам и надо! – злорадно подумал Завхоз. – Но кто же им такую штуку подстроил?»
Этот вопрос не давал ему покоя. Если отмести Ивана Видякина – а причина для этого есть: не только сам осушителям продался, но и жену свою заложил, – тогда кто «натравил» журналиста из газеты? Просвещенный Видякин запросто мог поехать в область, найти кого нужно, рассказать как надо, и дело сделано. Да какой же резон Видякину?.. Пухов, конечно, напакостить мелиораторам мог. Последнее время трусоватый стал и хитрит заметно. Бульдозера на болото не пускать – у него ружье не открывается, когда кричать – голос пропадает. В газету, в область он не поедет: там наверняка помнят еще, как он дебошира к расстрелу присудил, а значит, из доверия вышел. Но что такое мог сделать Пухов, если такая банда матерых трактористов два дня бьется и понять не может?
Никита Иваныч тихо подошел к избе Пухова. Замка на двери не было, а в окошке брезжил свет керосинки. Значит, дело сделал и появился. В избу на всякий случай (вдруг Пухов ни при чем, тогда и мириться с ним нечего) Аникеев заходить не стал, постучал в калитку, а затем в окно.
– Я протез уже снял, заходи, кто там? – отозвался Пухов.
Пришлось войти. Хозяин сидел возле стола, на котором были разложены инструменты, и ковырялся в ружье. При виде Завхоза он вскинул голову и глянул чуть свысока.
«Он!» – решил Никита Иваныч, и на душе потеплело. Однако Пухов молчал и даже не поздоровался. «Хитрый, собака! – восхищенно подумал дед Аникеев. – Виду не подает… Но молодец! Надо мириться…»
– Ходил куда, что ли? – издалека начал Завхоз. – Гляжу – все замок на двери…
– Ответ перед тобой держать я не обязанный, – гордо сказал Пухов и склонился к ружью. – Мое дело – ходил, не ходил…
– Да вроде обчее у нас дело. Болото одно…
Из штанины старика торчала красная, в черных коростах и мозолях, культя. Видно, ходил много, натрудил – притронуться больно.
– На охоту будто раненько еще. – Аникеев кивнул на ружье и улыбнулся. – Может, с устатку-то ко мне в баню сходишь? Пару хватит…
– Своя баня есть, – хмыкнул старик. – Обойдемся.
«Ну все! – ахнул Никита Иваныч. – Узнал, что Кулешов парился у меня, и теперь таится… Как бы я ему не проболтался. Попробуй помирись с ним… Я же, выходит, хуже иуды… Вот так попал я…»
– Слыхал такое слово – конпромисс? – вдруг спросил Пухов.
– Вроде слыхал, – подтвердил Завхоз, лихорадочно соображая, где слыхал и что это такое.
– Ты что же, конпромисс со мной хочешь? Для этого пожаловал? – Пухов отложил ружье, чуть не сшибив стекло керосинки. Свет в избе мигнул, и лохматые тени качнулись на стенах.
– Я хотел спросить, чего трактора на болоте не гудят? – убито проронил Никита Иваныч.
– А что им теперь гудеть? Все, отгудели. – Пухов дотронулся до своей культи и отдернул руку, болезненно сморщившись. – И конпромиссов не будет. Иди пиши свои жалобы…
Сказано было решительно и звучало так: мол, убирайся отсюда, видеть тебя не желаю. Никита Иваныч взялся за скобку, но не утерпел:
– Что ты там подстроил-то? Скажи уж, не бойся.
– Скоро узнаешь, – отмахнулся Пухов, берясь за ружье. – Все скоро узнаете, можно Пухова напугать или нет…
– Я вгорячах тогда, – проронил Завхоз. – За сердце взяло.
– У тебя одного сердце – у всех камни лежат, – огрызнулся старик, копаясь отверткой в замке ружья.
– Ты уж меня это… прости, – безнадежно сказал Никита Иваныч, открывая дверь. – По-соседски-то что зло держать?
Пухов не ответил…
Оказавшись на улице, дед Аникеев закурил и поплелся к дому. Фонарей в Алейке, конечно же, не было, и ходить впотьмах следовало осторожно. Большую часть домов разобрали и вывезли, оставив на улице нагромождение гнилых бревен, исковерканных заборов и множество досок с торчащими ржавыми гвоздями.
