слезы.
Мама и отец произвели на Левушку не менее сильное впечатление. Редька без масла, тонкий ломтик хлеба на каждого, вместо сахара по нескольку кишмишин к чаю — тоже были впечатляющей неожиданностью.
— А какие мне пайки Саня подкинул!..
— Сам?
— Однажды — сам. Я был слегка закутан в одеяла.
Он поднял коптилку, сдвинул одеяло с головы, посмотрел на меня. Я посмотрел на него. В нем появилась такая целебная сила, что я сразу окреп и, видите, не загнулся!
Конечно, не без помощи двух толстых кусков хлеба с маслом, четырех кусков сахару и банки бычков в томате.
Он вынул из кармана это подкрепление, открыл банку консервов, расколол твой ломберный стол, папа, растопил «буржуйку», выкурил папиросу и исчез, как мимолетное видение.
— Когда это было?
Мама моргнула сыну, и он успел не ответить Нине, что это было полгода тому назад.
От Сани давно нет писем. Варвара Васильевна встречает Нину все более тревожными, все более ждущими вестей глазами. Нина боится слова «вести». Для нее это слово страшное. Это — не долгожданные письма. Это когда жены стоят в военкомате, в очереди во всю длину коридора и во всю длину двора за получением по аттестату фронтового жалования мужа. Обычно его выдают две женщины, сидящие за большим столом, покрытым красным, как на собрании. Выдают, не взглянув в лицо, не без грубоватого поторапливающего окрика. И вдруг одной из подошедших ласково говорят: «Вы садитесь, посидите… тут для вас…» — и почему-то всегда из другой комнаты приносят эту весть, этот листок-похоронную.
А вместе с похоронной — бутылочку с нашатырным спиртом для приведения в чувство.
Вскрик. Или стон. Или вопль, что-то разрывающий внутри. Запах нашатыря. И весть током проходит по всей очереди в коридоре и по всей во дворе.
Общий плач — громкий и немой. Общее отпевание неизвестного мужа незнакомой женщины.
И свое, одинокое:
«Может, и мне?..»
От Сани все не было писем. Нина входила в военкомат на дрожащих ногах. Простояла во дворе — месяцы.
В коридоре — годы. И вечность — от двери комнаты до стола.
Ей не предложили сесть. Женщина крикнула ей: — Куда смотрите? Перед носом перо, расписывайтесь.
Нина ответила на грубость ликующим «спасибо!» и помчалась, полетела к Варваре Васильевне…
Догонять Нину трудно, у нее длинные легкие ноги.
Да и нет особой надобности. Можно дойти до Института неотложной помощи не спеша, повернуть к жилому участку, пройти мимо огородов, кустов и деревьев и войти на террасу маленького дома, где сидят Варвара Васильевна, Алексей Платонович, Агнесса Львовна, Константин Семенович, Нина и виновник такого пышного сбора — Левушка.
Видчимо, он уже рассказал о мимолетном Санином заезде, потому что Варвара Васильевна задает вопрос:
— А на ногах были сапоги или валенки?
— Не разглядел, — отвечает Левушка, — но у него есть и то и другое. Не так давно передал от него привет и посылочку младший командир по фамилии Балан, ростом с Петра Великого. Я спросил: «Ну как, ничего у вас старший лейтенант?» Балан обиделся: «Ничего?! Да на него наши ребята богу молятся. Потому что у него в голове на двух генералов хватит. Например, смену немецкого командования он предсказал сразу после взятия Ростова. Потом золотой же он парень. И не было такого боя, чтобы я или кто-нибудь из наших его не страховал».
— Варенька, это очень существенно! Правда, Константин Семенович?
— Да, — подтвердил солдат первой империалистической. — Был у нас один командир, его любили, уважали и всегда страховали.
— Но как, Константин Семенович?
— Следили за ним, в бою старались прикрыть.
Все понимали, что идет иная война, с несравнимой, стократно усиленной техникой уничтожения, но все-таки от этого стало легче.
И хозяин, обведя гостей веселым взглядом, загромыхал:
— Мужчины, обратите внимание, как наши женщины посматривают на одного из нас. Как на ужа-асно больного. А он здоров, дорогая Агнесса Львовна, и скоро превратится в льва. Больной организм, когт;а его не кормят, робко, покорно тощает… слабеет… и тишайше покидает этот приветливый мир. Здоровый, могучий организм — негодует, протестует. От возмущения раздувается, как тритон.
«Ну и заливает!» — подумала сидящая рядом с хозяином Нина и шепнула ему:
— Уже охотничье ружье купили?
Он прошипел:
— Тшш! — и продолжал: — В студенческие годы бывали длительные периоды, когда я не мог накормить свой организм. Он тоже от возмущения раздувался. Причем до таких размеров, что попутный ветер поднимал его, переносил по воздуху через Неву и вдувал в университет. Об этом не писали в петербургских газетах только потому, что я вставал раньше газетных репортеров и появлялся в университете первым, когда сторож еще дремал. А вам, Левушка, не помогал добираться до завода ветер?
— К сожалению, нет. Ветер дул в обратную сторону.
— Видите, ему удавалось перебороть даже силу ветра. Агнесса Львовна, если Левушка скоро станет слишком тоненьким, не огорчайтесь, это тоже совершенно нормальный процесс.
— Но пожалуйста, убедите его, Алексей Платонович, что хотя бы несколько дней надо отдохнуть. — Она говорила неторопливо, сдержанно, без слезы в голосе. — Он хочет завтра идти на завод и приступить к работе.
А там — кругом ртуть.
— Откуда ты знаешь, мама?
— Знаю. В твоем цехе было полно ртути. Не зря до войны вам ежедневно давали молоко. Алексей Платонович, он направлен сюда с заданием правительства сделать какой-то новый прибор. Пусть секретный-рассекретный — я знаю, что вакуумный, потому что он вакуумщик.
А там, где вакуум, — всегда эга отрава. Можно себе представить: блокада, голод, обстрелы и вдобавок еще ртуть!
— Будущий Лев, если вам сразу преде гонт быть в тесном контакте со ртутью…
— Далеко не сразу, — сказал будущий Лев с улыбкой, виноватой за такую неуемную материнскую страховку.
Но как странно застыла на его лице улыбка и взгляд приковался к помидорам. Они двигались к нему — Варвара Васильевна несла на подносе крупные помидоры со своей грядки, и нарезанный репчатый лук, и свежий хлеб, пахнущий хлебом.
— Я сделала бы помидорный салат, но не хватит тарелок. Придется, как первобытным.
— Мне часто снился сон: держу у рта помидор, вот такой большой, как этот. Уже собираюсь вонзить в него зубы и — помидор исчезает, сон кончается.
— Вонзайте, Левушка! — Варвара Васильевна пододвинула ему тот, большой…
Левушка не набросился на помидор, не вонзил зубы.
Он взял его бережно, надкусил осторожно и ел сосредоточенно, очень медленно, словно в ритме какой-то светлой, божественной музыки.
Ему старались не мешать взглядами. Все были заняты обсуждением последних обнадеживающих сводок.
А он — ел.
Взглянув на него, нельзя было не подумать: как поразному насыщаются люди. И как голод
