всегда оказываюсь в самом трудном для них месте.
Теперь насчет моего ранения: никак нет, ранен я не был, что даже как-то неприлично. Но однажды, когда я был на передовых позициях, меня обжег осколок от мины. Дело в том, что мина, разрываясь, развивает высокую температуру, и один из осколков прожег мне брюки, две пары теплого белья, кожу на ноге и кончики пальцев руки (пальцы пострадали по неопытности: я сразу схватился за осколок). Разве можно пустяковый ожог считать ранением? А в госпитале я оказался не из-за ранения. Я попросту объелся голландским шоколадом, который фрицы растеряли, драпая от нас. Наши врачи с перепугу от канонады поставили мне диагноз: дизентерия. И отправили в госпиталь, где, как ни старались, этой болезни у меня не нашли. Но, видимо, они еще не вышли из перепуга и хотели меня эвакуировать. Я возмутился и сбежал в свою часть, к своим славным бойцам. А там — сразу поправился, опустошив две банки мясных консервов и запив чем следовало.
Прости за болтливое письмо — это от радости, что получил твое».
«…Лес за окном позеленел. Ветер сбил снег. Помнишь, ты провожала меня, — тогда я ехал поездом, затем машиной сквозь этот лес. Теперь я снова в этом лесу.
Я совершенно здоров, сыт и в тепле. О том, что начался крах Гитлера, ты знаешь из газет. Его солдат и офицеров уничтожает наша армия, а генералов — он сам, подтверждая этим всему миру, что он сумасшедший, чтобы никто этого не забыл. Исход войны предрешен. Постарайся, мой Л… жить веселее».
«…Сегодня по-настоящему весенний день. Прилетели скворцы.
Рад, что у папы кроме любимой работы появился любимый огород.
Наш участок фронта — самый спокойный. Живу в безопасности, иногда даже играю в шахматы. Фашистские самолеты появляются редко и на большой высоте, иначе их сразу сбивают. Наша встреча не за горами (если не считать Урала). Весеннее наступление немцев обернулось отступлением. Они будут делать попытки задержаться „у берегов отчизны дальной“.
Ты все спрашиваешь, как я живу, а я хочу знать, как ты живешь?»
«…Давно не писал. А сейчас я дальше от передовой.
У нас началась осень: холодные ночи, туманы, дожди.
Живу в палатке, совсем как на лагерном сборе до войны. Война сейчас горит на Кавказе, у нас же — покрыта пеплом. Отсюда вывод: мы с тобой почти на одинаковом расстоянии от боев».
«…Ты пишешь, что последние сводки не радуют. Радостного не много, но есть: цель южного наступления — Баку — немцами так и не достигнута. Как ты знаешь, они застряли в предгорьях Кавказа. На фронте я вдруг оказался на одном из самых спокойных мест, т. е. в партере, почти в качестве зрителя. Недаром говорят: театр военных действий. Но мы ниже партера, мы зарылись в землю как кроты. На сцене происходят события, артисты, забыв всякое чувство меры, заигрались. Причем играют мало, а антрактов нет и выйти в буфет нельзя. Но сейчас я с удовольствием наблюдаю, как они начинают показывать пятки. Действие неуклонно идет к развязке.
Готовлюсь сорваться в очередь за пальто».
«…В этом месяце в прошлом году, вскоре после прибытия на Ленинградский фронт, я ночью взошел на холм и увидел реку огня с запада до самого Ленинграда: это горели наши деревни, дачные поселки и дворцы. Сейчас местонахождение фашистов можно определить „по зареву от их горящих складов и техники. Немцы выдыхаются, а мы крепнем“.»
«…Радуют известия о наступлении на Сталинградском фронте и события в Африке и Италии. Скорей бы весна и форсированный Ла-Манш. Время мое проходит очень быстро, не жизнь, а кинокартина с приключениями.
Ты спрашиваешь, как добраться до меня? Очень просто: прийти на вокзал, когда после войны я приеду за тобой в Ташкент. А пока — ко мне не добраться при всем желании почти никому. Если долго не будет писем, не волнуйся. Путь их труден и сложен. Но как я жду твоих…»
«…Получил от тебя поздравительное письмо как раз, когда поднял „бокал“. Выпил за нашу встречу. Хочу верить, как и ты, что Новый, сорок третий, будет годом конца войны, кончины гитлеризма.
Я по-прежнему нахожусь в совершенно мирных и культурных условиях. Положение наше стабилизировалось. Поэтому так долго и неаккуратно идут письма.
Зима установилась теплая. Больше 15° мороза не было.
Победы на других фронтах радостны. Спасибо Левушке за подробный их анализ и прогноз на будущее, со!ласно шахматной теории. От себя добавлю: похоже все-таки, что Гитлер не сдастся заблаговременно, а будет играть, пока не получит мат. Поздравляю Левушку с выпуском прибора».
«…На днях был ерундовый двадцатиминутный обстрел, и в нем погиб один мой знакомый инженер. Он был со мной почти с начала войны, вышел невредимым из самых жестоких боев — и вот исчез после небольшого обстрела. Именно „исчез“. Был крупный, остроумный, добродушный, многие к нему тянулись — и нет его, и ничего не изменилось. Сердце ожесточается».
«…Из маминого письма понимаю, что папа работает совсем уж не щадя себя. Это очень огорчает. Понимаю, что в Ташкенте жить нелегко, а тебе особенно. Но победы последних месяцев вселяют радость и надежду, что терпеть осталось недолго.
Я все на том же месте. Не беспокойся: раньше в боях мне приходилось менять место и должность каждый час.
Теперь я выполняю только свои обязанности».
«…Вчера вечером я имел счастье на полном ходу, сидя в кабине грузовика, налететь на подводу. Она, т. е. подвода, как известно, передвигается без огней, а наши фары светили всего на два метра вперед. Подвода везла спички. Ее перевернуло и отбросило. Я подошел к возчику, так как он очень охал и ахал. На мои участливые вопросы он ответил вопросом: „Целы ли спички?“ — и сразу начал собирать коробки. Лошадка не охала. Она упала и, подумав, встала. В общем, возчик и лошадка благополучно уехали. А машина оказалась слабее — разбился радиатор. Пришлось оставить шофера у покалеченной машины и продолжать путь пешком.
Эти маленькие приключения разнообразят жизнь, она у меня удивительно механична. Ощущаю себя выключенной из чувств и мыслей крупицей военной машины.
Дошел до того, что, видя трупы, смотрю на них, как на деревья, камни, ландшафт».
«…У нас установилась чудесная погода: легкий морозец, легкий снежок. Походить бы с тобой, как — помнишь? — в славное институтское время. Но мы еще походим. В воздухе реет победа. Наступающий 44-й ее принесет. Начинается долгожданное оживление. Я буду вне опасности, но очень- очень занят. Если некоторое время не смогу писать — не вздумай волноваться. Все будет хорошо».
«…Знаешь, самое страшное за эти годы — не фронговое. Я заброшен в Ленинград на сутки. Иду по улице Восстания после обстрела дальнобойными. В фасаде дома дыра в полтора этажа. Снарядом вырвало живот и грудь кариатиды, но античная голова гордо держится.
