Ничего такого. Потом полоснули как по далекому… одеревенелому.
И сразу голос Коржина:
— Скрылся. Нет его на месте!
Какое-то движение ниже сердца. Какой-то черный ужас. Все, все, что внутри, — вдавливается в горло. Нину душит…
Она силится, она прорывает удушье, чтобы сказать:
— Это — конец.
Смеются. Конец — под смех.
Короткий смех, и тишина напряженного внимания.
Голос Коржина:
— Мерзавец, выбрал подвздошное плато! Прикрепился.
Тишина. Тончайшая борьба со спайками, очагами воспаления. А Нине кажется: все замерло. Кажется, ничем не помочь. Вороны-вороны, вот и смерть.
— Хорошая моя, легче стало?
Странно, ей легче и легче. Ощущение конца отдаляется.
— Да, — отвечает она.
Тишина… но не такая давящая. Руки шепотом-шепотом что-то делают.
— Ник-Ник, вы спросите, в каком вагончике она приехала в Минск.
Нина — с разрезом, с перемещенным на салфетку кишечником — гордо и оскорбленно заявляет:
— Мне больше пяти лет.
— О-о, прошу прощения, побеседуйте с ней о Вольтере, о Сократе. Ну-с, добро пожаловать на место?
— Добро, — отвечает Николай Николаевич.
До чего хочется посмотреть, что пожалует на место, что они там делают…
Это можно увидеть. Когда Нину укладывали на стол, она заметила над ним лампу с круглым плоским диском и увидела в нем свое отражение.
Собравшись с духом, она говорит тому, кто стоит у головы:
— Давит на глаза.
— Сейчас, сейчас мы приподнимем полотенце.
— А снять нельзя?
— Можно и снять.
На диске, как в зеркале: четыре руки в перчатках затягивают, завязывают швы.
— Значит, уже все?!
Коржин веселым голосом:
— Позвольте, откуда она знает?
Нина, с новорожденной бодростью:
— От лампы, ваша светлость.
— Ах, женщины! Без зеркала они даже здесь не могут.
Общий смех. Кто-то сообщает:
— Алексей Платонович, делали четырнадцать минут.
Убирают ширму, к столу подкатывают каталку.
— Можно посмотреть, кто меня так мучил?
Мучитель оказался розоватым, противным, похожим на перекрученного дождевого червяка. Нину он очень разочаровал и удивил:
— Такая мелюзга?
Так как мучитель почти вдвое превосходил нормальные размеры аппендикса, Алексей Платонович обиделся:
— Принесите ей почку старика. Быть может, она больше устроит, покажется более достойным мучителем.
Опять смеются, и, никакой почки не показав, Нину увозят. Коржина окружают, спрашивают, испытывает ли он дополнительные… ну как бы это сказать… чувства или волнение, оперируя своих родных.
— Возможно, что да. Некогда было заметить.
— Значит, возможно, что все-таки — да?
— Это третья операция, Алексею Платоновичу предстоят еще две, вставляет Николай Николаевич, делая при этом вежливо-отстраняющее движение, разумеется в воздухе, никого не касаясь.
— Да-да, ну как не понять! Освобождаем от своего присутствия, больше не мешаем, исчезаем!
Когда помылись, Николай Николаевич говорит:
— Вам полежать надо. Я предупредил: со следующим — не торопиться.
— Пожалуй, правильно. Но никаких «полежать». Посидим.
Очень неохотное:
— Посидим. Давно я такой работы не видел. Соскучился. — И — взгляд на шею Алексея Платоновича: — Не глотнуть ли нам таблетку…
— Нам! Какой Бобрище! Это — пока не аневризма.
Ничего страшного. А знаете, всегда досадна тяжелая минута, когда мы на салфетку и полость заполняет воздух. Придумали бы инженеры фильтр от удара воздухом. Как бедняжка сказала: конец.
— Да. Выразительно сказала. Смех был ни к чему.
— Кто смеялся?
— Почти все.
— Свинтусы какие! Я это хождение в операционную прекращу.
— Правильно сделаете. Вам и разъяснять кое-что приходится. Пора тратить силы расчетливее, Алексей Платонович.
Учитель поверх очков посмотрел на своего ученика, на свою дорогую глыбищу, от которой даже война ни кусочка не отколола, и сказал:
— Ну, вот и отдохнул. Чувствую приток свежести.
Операции закончены. Алексей Платонович идет по коридору. А навстречу бежит ординатор из новых в состоянии «вне себя»:
— Ваша… как только переложили с каталки в постель, буквально через пять минут — закурила! Хочу отобрать папиросу — не дает, жадно затягивается. Простите, но пришлось накричать.
— Ай-яй! Я ей запрещу категорически. Но, золотце мое, всегда стоит подумать, что сейчас более во вред:
после страха и неприятностей операции — не утолить еще и жажду затянуться? Или утолить эту жажду? В этом случае я бы дал спокойно выкурить папиросу. Но где моя девочка?
— Положили в отдельную.
— Кто так превосходно распорядился?
— Грабушок, и другие тоже считают…
— Значит, восьмидесятилетнюю, после тяжелейшей операции, — в общую, а аппендиксовую принцессу — в отдельную? Прошу поменять местами!
Ординатор растерялся:
— В день операции… нельзя же снова перевозить старуху?
— Нельзя. Но завтра, после перевязки, сразу ее сюда. Будьте добры, передайте это Грабушку и… другим.
Ординатор помчался передавать, а профессор усталым шагом направился к Нине, пока что в отдельную палату.
Эта жалкая угодливость, думал он, это подхалимство перед вышестоящими и вышесидящими. Ник- Ник, Дарья Захаровна, Неординарный так не распорядятся.
Но другие — увы! А когда такую пакость отвергаешь, в их глазах это неблагодарность или сумасшествие.
Он застал Нину листающей журнал опасливым, осторожным движением.
