спрыгнул с них, пригнул голову и, растолкав ошеломлённую толпу, без оглядки побежал со двора.
Кто-то засмеялся. Санитары растерянно переглянулись, и тот, который шёл впереди, сказал:
— За такие шутки штрафуют!
Тётка Гарика от испуга не могла выговорить ни слова. Когда «скорая помощь» уехала, жильцы завозмущались:
— Каникулы только начались, а во дворе бедлам!..
— Шины спускают!
— Друг друга травят!
— А у меня пропала кошка, без которой я не могу жить!
— Крадут меха!
При этом все посмотрели на меня.
— За них надо взяться! Хватит!
Мы с Маринкой отошли в сторону.
— Правильно сделал, что убежал. Я сама все болезни на ногах переношу, — сказала она. — А негодяя всё равно найду.
— Слыхала про чернобурку? Может… тоже думаешь?
— Это чепуха. Сплетни. Я про клубнику думаю. Жалко…
Дядя Миша, который работал жокеем на ипподроме, спросил Маринку:
— Ну, как ягодки?
Он зимой специально для нашего сада выхлопотал у начальства два самосвала навоза.
— Хорошо. Каждая с ананасину. Только обобрал кто-то её. Ночью… — грустно сказала Маринка.
— Ух! — скрипнул зубами дядя Миша. — Я бы высек типов вот этим хлыстом! — Он и вправду достал из бокового кармана небольшой красивый хлыст.
Я вздрогнул и заторопился домой.
Отец и мама ещё не легли спать. Наверно, они ссорились. Мама сказала:
— Посмотрим, куда заведёт тебя и всех нас твоя доверчивость.
— Во-первых, мне он никогда не лгал. Никогда. Во-вторых, я не такой лопух, чтобы не заметить вранья.
— Так, значит, я лопух?
— Ты в любом случае не лопухиня. — Мой отец засмеялся.
Я тоже прыснул в кулак за дверью.
— И ты ни на йоту не сомневаешься? — спросила мама. — Хотела бы я иметь твой характер.
— Ни на йоту, ни на альфу и ни на омегу… Кстати, что это за пятно? Смотрю, смотрю и не могу понять, — поинтересовался мой отец, а я закрыл глаза и опустил руки: «Вот оно! Лучше бы я сам всё рассказал».
Мама на секунду замолчала, и у меня почти перестало биться сердце. Потом как ни в чём не бывало соврала отцу:
— Это… случайно. Я бросила ватку с марганцовкой в окно и промахнулась… А что?
— Ватку, говоришь? Странно, странно… Липкая марганцовка.
Я даже рот раскрыл от удивления: вот это мама!
Я обрадовался неожиданной выручке, но тут же тоскливо вздохнул: всё равно придётся выкладывать про клубнику отцу. Всё же я решил подождать до завтра и хлопнул дверью, как будто только что вошёл.
— Пап! — сказал я. — Я пойду.
Хотя ещё не совсем стемнело, мне не терпелось налечь в шалаше. Отец даже не взглянул на меня и взялся за книгу. Я понял: он не поверил маме, так пак не был лопухом, и догадался, что пятно клубничное и, значит, мне известно кое-что про кражу в школьном саду.
А если мой отец чувствовал, что я привираю, то он переставал со мной разговаривать, пока я не выложу ему всё начистоту. Всё же я попытался разговориться:
— Вот что бы ты стал делать, если бы к тебе подошёл твой товарищ и позвал на нехорошее дело? А ты не пошёл, и тогда он сам пошёл… А?
— Он сделал бы так, как продиктовала бы ему совесть, — вмешалась мама, а отец ничего не ответил и, конечно, догадался обо всём ещё больше.
«Ну и не надо…» — подумал я. Пошёл на кухню и стоя доел свою окрошку. Потом достал из ящика старый пистолет с пистонами, ручной фонарик и надел осеннее пальто, как сторож диетического магазина. Мама молча следила за моими приготовлениями и, когда я собрался, тихо, но с большим выражением сказала:
— Я жду…
Я подумал, что она, как всегда, ждёт поцелуя на прощанье, и потянулся на цыпочках к её щеке, но мама оттолкнула меня и прошептала:
— Я в первый раз в жизни солгала твоему отцу. Сама не знаю, как это получилось… Ты ел ворованную клубнику? Кто её принёс? Скажи, как после этого тебе доверять? Ответь сам. Поставь себя на моё место. Что мне делать с тобой?
— Мама, — сказал я шёпотом, — я знаю, кто украл, по только мне нужно разобраться, выдавать или не выдавать… Пусть сам сознается. А я сознаюсь, что знал о краже.
— Что значит выдавать или не выдавать? Ты понимаешь, что ты говоришь?
— Вот если он опять полезет сегодня за клубникой, я схвачу его на месте. Вот и всё. Ты не беспокойся. Его надо обезвредить… Я пошёл. И разоблачение придёт. Всё придёт.
— Но как же быть с папой? — Мама мучилась, что соврала ему ради меня.
— Ты сама признайся, а я сам признаюсь. Только мне нужно немного подождать.
— Последний раз скажи: я могу быть спокойна, что ты…
— Честное слово, ни я, ни Пашка ни при чём, — сказал я.
Мама вздохнула и хотела нагрузить меня бутербродами. Но я быстро чмокнул её в щёку, ведь она была добрая и волновалась за меня, и убежал.
Когда я вышел из подъезда, жильцы, вечно что-то обсуждавшие на лавочках по вечерам, замолчали и уставились на меня. Я застеснялся, потому что был в осеннем пальто, но в тапочках на босу ногу.
— Тоже сбежать задумал… Пока родители спят! — сказала тётка Гарика, а Ксюша пригрозила мне листком бумаги — наверно, заявлением о чернобурке.
«Сказать бы им что-нибудь!» Но я удержался: и без этого во дворе заварилась такая каша.
Я шёл к школе, смотря себе под ноги, и думал: «Ну и взгляд у отца! Прямо мурашки по коже!» Таким взглядом он смотрел на меня в крайних случаях, и это значило: «Я жду, когда в тебе заговорит совесть!»
А совесть, в чём я не раз убеждался, назло заговаривает в тебе ещё больше, когда стараешься от неё отмахнуться.
Было совсем темно. Железная калитка посередине бетонного забора нашей школы оказалась запертой на замок. Я перелез через забор, выждав, когда поблизости не будет прохожих, а то бы меня поймали и вызвали милицию и пришлось бы доказывать, что я являюсь сторожем.
Мои тапочки сразу промокли от росы, и я пожалел, что мама не заставила меня надеть резиновые сапоги. Высоко задирая ноги, я побежал по густой траве к темневшему впереди шалашу. Мне было жутко и казалось, что я совсем один в озере, а водоросли цепляются за ноги и вот-вот затянут меня на дно. Запыхавшись, я нырнул в шалаш, включил фонарик и сказал вслух для смелости:
— Шалаш называется!..
Ребята вкопали в землю столбики, обили их картоном и старыми стенгазетами, а наверх положили
