выходили, назывались без статей. Кого-то дубинкой ударили — шумно, с хеком, со зряшным усилием, в Белом Лебеде так не били, там умели бить.
— Геркович, пошел!
Геркович не отозвался.
Зашумели, задвигались, поторкали обморочных, хуями и блядями Герковича поторопили, чтоб отзывался.
— Следующего кричи, начальник!
Но конвоиры уперлись, по списку Геркович, значит, выходит Геркович, остальные после него выходят.
Я слышал эту фамилию. В 2005-м году Геркович был знаменитостью, о нем передачу сделали по телевизору. Он был проституткой в элитном борделе в Ростове-на-Дону и зверски убивал своих клиентов. По телевизору рассказали, какое у него было тяжелое детство, какие деспоты были его родители, заставляли каждый день часами заниматься музыкой, и как он сбегал из дому и не ходил в музыкальную школу. А почему несколько лет не могли связать пропажу элитной педерастии с посещением борделя, не рассказали. Он убивал едва ли не каждого своего клиента, мозгов нет у элитных ростовских педерастов, я не понимаю. И не сказали по телевизору, закрыли бордель или нет, замочили хозяев или нет, а если не замочили, то почему, и каким образом Геркович выжил в СИЗО, почему не отомстили. Вот какие у людей были вопросы, а телевизор втирал про музыкальную школу, скрипку-половинку и утомительное сольфеджио.
— Геркович, мухой прискакал, педераст!
Посмеялась над Герковичем судьба. Я уже догадался, что на выход зовут жмура с дальняка, но не сказал, хотя стоял рядом с открытой кормушкой. Скажешь, заставят тело вытаскивать, вымажешься кровью и говном, потом тебя же и раскрутят на убийство. А что, бывали случаи. Да и педераста таскать, сами понимаете, неправильное занятие для любого зэка, не только для ПЖ.
— Пока Геркович не выйдет, будете потеть и воды не дадим.
Знают, каково в сборке стоять.
Постояли час, кто-то в обморок свалился, кто-то блеванул.
— Воды дайте, воды!
Еще недолго, и сдохнет кто-нибудь. Махов, например.
Поспорили, решили, пускай те тащат, которые на трупе стоят, были и такие, трое устроились на Герковиче. Ну им не возразить, деваться некуда, на педерасте стоят, могли бы и не стоять. Они объяснили, что ноги некуда девать, им сказали, что понимают обстоятельства.
Кое-как приволокли Герковича к дверям.
— Бери, начальник. Устал Геркович, на ногах не стоит. Душно, скоро все подохнем.
Дверь приоткрылась. Герковича выпихнули, снаружи подхватили, в кормушку дубинки просунули, ткнули по рожам, по рукам, кому попало, тому попало, я увернулся. Кормушку не закрыли, я увидел, как тело перевернули окровавленным лицом вниз, ударили дубинкой по и без того проломленному затылку, ударили под коленки, завели руки за спину, надели наручники, глаза помяли, продавили, потащили по продолу. Мы знали, что Геркович умер, и конвоиры догадывались, что умер, но легче наручники надеть, глаза продавить и не думать уже ни о чем. Известный был маньяк Геркович, но затоптали его до смерти в сборной камере на дальняке в неизвестном городе. Но если разобраться, предсказуемая для него смерть. И справедливая.
А я как умру?
По справедливости если, то в больнице, не внезапно. Я хочу перед смертью отдохнуть и написать прощальные письма тем людям, которые про меня забыли. Сейчас я не могу писать, кому захочу, это запрещено, но надеюсь, после смерти мои письма разошлют по адресам. Если в больнице умереть, разошлют, если в камере — нет, никогда. Хотя и в больнице вряд ли кто мертвого ПЖ пожалеет, в тюрьме особые врачи работают, бревна бесчувственные они, а не врачи. Но есть надежда, что медсестра в той смене, когда умру, окажется молодая, верующая, Святых Тайн причащается, душа не каменная, я перед смертью попрошу письма отослать, она пообещает, пожалеет. Я хочу, чтобы те люди, которые про меня забыли, меня вспомнили. Ничего объяснять им не буду и оправдываться тоже — только чтобы вспомнили. И сразу забыли.
Я хочу исчезнуть, как будто меня никогда не было.
— Кожинов, пошел!
Кожинов — это Сипа. Я не ошибся, его макаковые уши видел в боксе в Белом Лебеде.
— Френкель, пошел! Насибуллин, пошел! Раппопорт, пошел! Скачков, пошел! Мурадян, пошел! Мищенко, пошел! Назикян, пошел! Тетерев, пошел! Фахруллаев, пошел! Алиев, пошел!
Полосатые выходили, камера пустела.
Чтобы отвлечься от вони и жажды, я размышлял о смерти Герковича.
Люди запрограммированы на убийство себе подобных с рождения. К такому выводу пришел, например, американский ученый Дэвид Бусс. Все люди способны совершить убийство или самоубийство, если к этому их принудят обстоятельства. Таким образом, его теория опровергает устоявшееся мнение о том, что на убийство людей толкает влияние среды, или тяжелое детство, или музыкальная школа. Профессор Бусс заявил, что во всем виновата эволюция. Тысячи лет назад убийство врага автоматически поднимало социальный статус человека и помогало ему быстрее найти подругу. У безжалостных и хладнокровных убийц было больше шансов на продолжение рода. В ходе эволюции гены убийц вытеснили другие гены, мирные. Но женщины, особенно молодые и неопытные, в сволочей, подлецов тупых, актеров и футболистов до сих пор охотнее влюбляются и, только ожегшись, переключаются на совестливых, умных и заботливых. Согласно исследованиям профессора, 91 % мужчин и 84 % женщин хотя бы раз в жизни всерьез собирались кого-то убить или мечтали об этом. Свои выводы профессор Бусс сделал на основе анализа 375 различных убийств и личных бесед с убийцами.
— Жилин, пошел!
— Да, начальник!
Подошла моя очередь, и я согнулся, как мог низко, руки за спину, голова вниз. Подумал, если согнуться пониже, наручники не наденут. Зачем надевать наручники на того, кто и так неопасный раскоряка.
— Жилин Иван Георгиевич, 1970-го, осужден Петроградским райсудом Санкт-Петербурга 6 марта 2010 -го по статьям 105-я…
Быстро ответил, но — по спине дубинкой и хуями обложили, потом еще раз дубинкой, мало им показалось одного раза. За что бьют?
— Сказано было, без статей, гондон!
Голос у меня резкий, если есть желание дубасить, ко мне первому тянутся. Наручники надели — те же, современные, пластик запястья не натирает.
Повели, втолкнули в ярко освещенную большую комнату. Могли бы сказать, чтобы входил, я команды выполняю, но им всегда легче втолкнуть. Кроме контролеров, я увидел лейтенанта и шмонщиц с металлическими линейками. Порядки знакомые, шмонщицы линейками по члену бьют, если встанет. Неприятно, когда на досмотре член встает, стыдно как-то. И не хочешь, а встает, подлость такая неуправляемая.
— Раздевайся догола. Всё на стол клади. Резкие движения буду расценивать как попытку побега. Носки, трусы снимать. Быстрее.
Офицер не орет, если он на каждого орать будет, через месяц, а то и раньше гастрит получит. Шмонщицы молчат. И не только из-за гастрита. По голосу легче понять, боится тебя человек или нет. Женщина всегда мужчину боится, особенно когда железной линейкой бьет по члену.
Стол обит оцинкованным железом, как в морге. Грязь въелась во вмятины, оцинковка стерлась, царапины заржавели.
Босые ноги окоченели на бетонном полу, кости болят. И сердце болит.
Спросят про труп? Если не спросят, значит, им все равно, есть у них трупы или нет, и я еще на полшага к смерти приблизился.
— Залупил!
— Да, начальник!
— Молча.
