Бомбардировщики улетели, истребители поливают пулеметным огнем посадки, в которых мы укрылись. Доносятся предсмертные крики, стоны. Страх заползает в душу.
Страх ведом всем, но в бою он подавляется сознанием долга, стремлением во что бы то ни стало уничтожить врага. Пассивное ожидание расслабляет. Стараясь не думать о себе, помогаю понадежнее укрыть старшего сержанта с перебитой ногой.
А фашистские истребители продолжают свое черное дело: из пятнадцати раненых осталось в живых восемь.
— Милые, давайте в поле, там не так опасно, — умоляет Катя. Поддерживая друг друга, раненые расползаются по полю. Насколько мне удалось отойти от посадок, не заметил, ибо ноги подкосились, и, обессилев, я медленно опустился в высокую траву. Дурманящие запахи луга успокоили, отвлекли от происходящего. Огороженный высокой травяной стеной, почувствовал себя изолированным от всего мира и впал в сонное забытье. Очнулся от прикосновения нежных пальцев. Раскрыв глаза, вижу встревоженную медсестру. Не допуская мысли о возможности сна в такой обстановке, она решила, что мой организм не выдержал перенапряжения. Встретив удивленный взгляд, обрадованно всплескивает руками:
— Живой, слава богу!
Со всех сторон к шоссе тянутся раненые. Машинально подсчитываю: семь человек. 'А где же восьмой?' Сообщаю Кате, что одного не хватает. Девушка молча вздыхает, а рыжеволосый шепчет:
— Сержанта добили, гады.
Усадив нас на траву, Катя растерянно спрашивает:
— Что же нам теперь делать, товарищи?
Мы смотрим на шоссе. Там суетятся люди: сбрасывают на обочину сломанные повозки и убитых лошадей, обгоревшие остовы автомашин.
Предлагаю добираться на попутной машине. Катя быстро шагает к дороге. Расположившись на обочине, мы смотрим, как наша миниатюрная медсестра безуспешно пытается остановить проходящие мимо машины. На восток их идет мало, и все они до отказа забиты ранеными. Отчаявшись, Катя подходит к нам:
— Товарищи раненые! Отойдите от дороги метров на двести, на случай нового нападения фашистских самолетов, и ждите меня. Я доберусь до Дорогобужа и вернусь за вами.
Горячо поблагодарив девушку, мы распрощались. Кате удалось сесть в кузов одной из автомашин.
Мы долго лежим в траве, страдая от ран и жажды. Шоссе опустело: фашистская авиация вынудила попрятаться все живое. Лишь отдельные машины проносятся в сторону фронта. Кто-то предложил идти к виднеющейся вдали деревне, и мы, поддерживая друг друга, медленно плетемся полем. Вскоре выбрались на проселочную дорогу. Солнце, лишь временами закрываемое облаками, отнимает у нас последние силы. Мы еле-еле передвигаем ноги. Неожиданно за спиной послышался рокот мотора. Останавливаемся. Мимо нас ползет колесный трактор с прицепом, на котором сидят колхозницы. Они подбегают к нам, помогают влезть 'на прицеп, жалостливо приговаривают:
— Родимые, куда же вы пешком-то?
Объясняем, что фашисты беспрерывно бомбят и обстреливают шоссе, что машина, на которой мы ехали, сгорела, поэтому решили, не дожидаясь ночи, идти в Дорогобуж.
Колхозницы жадно расспрашивают о боях под Смоленском. Рисую им общую обстановку, не вдаваясь в детали. В заключение сообщаю, что возле Ярцева наши войска успешно атакуют фашистов.
— Ну слава богу! — осеняя себя крестным знамением, говорит пожилая колхозница. — Может, остановят антихриста, а там, глядишь, и погонят обратно…
В деревне нас накормили. Председатель колхоза, широкоплечий костистый мужчина лет пятидесяти, сказал, что в глубинку, от греха подальше, эвакуируют женщин и детей, решено также отогнать из прифронтовой полосы скот. Мужчины до последнего часа будут беречь колхозное добро, а если фашисты прорвутся, уйдут в леса.
Председатель распорядился запрячь две повозки и тепло распрощался с нами, пожелав скорейшего выздоровления.
В Дорогобуж мы въехали уже под вечер. Он чем-то напомнил мне Калачинск — районный центр Омской области: такие же одноэтажные деревянные дома под железной крышей, немощеные пыльные улицы, водоразборные колонки.
После долгих расспросов отыскали госпиталь. Как и следовало ожидать, машина за нами еще не вышла: начальник госпиталя приказал ждать темноты. Обрадованная Катя суетится вокруг нас, виновато приговаривает:
— Вот хорошо! Вот молодцы, что добрались!
Врачи быстро обработали наши раны, и с наступлением темноты нас увезли за город, где стоял готовый к отправке санитарный поезд.
Под мерный перестук колес погружаюсь в какой-то кошмарный полусон. Снятся 'юнкерсы', с воем пикирующие прямо на меня. Голова раскалывается от боли.
Продвигаемся медленно. Поезд простаивает на запасных путях: пропускает на фронт эшелоны или выжидает, когда восстановят разрушенный путь. На окраине какого-то города нас выгрузили из вагонов и на санитарных машинах привезли в одноэтажную районную больницу, утопавшую в зелени густо разросшихся лип. Нам дали возможность умыться и поменяли белье. Впервые за последний месяц сплю на мягкой постели с белыми хрустящими простынями, ощущаю непередаваемое блаженство. Еще более благотворно влияет тишина, от которой отвык. Ее нарушает лишь хлопанье дверей да стоны раненых. Врачи и сестры ходят бесшумно, разговаривают вполголоса. Было так хорошо, что головная боль стала меньше беспокоить. Хотелось подольше побыть в этом раю. Однако состояние раны вызвало тревогу у главного врача больницы, хрупкого на вид старичка в пенсне. Он объяснил, что необходимо вмешательство специалиста — нейрохирурга, а такого в больнице нет. Поэтому меня решили немедленно отправить в госпиталь. Очень не хотелось покидать тихое уютное местечко.
— Доктор, — обращаюсь я к старичку, — не изгоняйте меня, пожалуйста, из рая. Вы же опытный врач.
— Дорогой юноша, — старик с доброй усмешкой склоняется 'о мне, мудрые люди справедливо утверждают, что перочинный ножик в руках искусного хирурга лучше, чем острейший скальпель в руках терапевта. Не будем рисковать: пусть вас обследует нейрохирург.
— Скажите, доктор, положа руку на сердце: могу я надеяться на скорое возвращение на фронт?
Посмотрев на меня долгим взглядом, старик снял пенсне, тщательно протер стекла полой халата и отрицательно покачал головой:
— Нет, юноша. У вас затронута черепная коробка. Придется, как выражаются инженеры, встать на капитальный ремонт.
Поздним вечером меня и нескольких других раненых погрузили в санитарный поезд. Теплым августовским утром я, поддерживаемый сопровождавшей нас медсестрой, осторожно спустился на перрон. На фронтоне двухэтажного вокзала прочитал: 'Тула'. Так судьба занесла меня в город, название которого ассоциировалось с недавно прочитанной повестью Лескова.
Прильнув к окошку автобуса, с интересом всматриваюсь в прилегающую к вокзалу длинную улицу. Она кажется узкой из-за трамвайных путей, проложенных посреди нее. По сторонам тянутся вросшие в землю домишки, построенные, казалось, во времена Левши.
Когда автобус свернул на широкую асфальтированную улицу, замелькали двух- и трехэтажные кирпичные здания, тоже старинной постройки.
Миновали памятник Владимиру Ильичу, повернули направо и выехали на прямую как стрела улицу, которая, судя по кинотеатрам и магазинам, была главной. Позднее я узнал, что это — улица Коммунаров. Почти в конце ее располагались корпуса новой городской больницы, превращенной в госпиталь.
Раненым предстояло пройти через санпропускник. В раздевалке шумно. Санитарки спокойно и споро помогают раненым раздеваться. Мужчины в годах, привычные к женским рукам, жмурятся от удовольствия. Молодежь встречает женскую заботу смущенно, пытаясь скрыть это за неестественным оживлением. Слышатся смех, шутки.
