нашу роту 'склянки' Охрименко. Теперь у нас имелись бутылки, заправленные особой горючей смесью, которая самовоспламенялась на воздухе. Впервые увидев такую бутылку и испытав ее, я потребовал беречь их как зеницу ока. Однако поручил Санькину при первой возможности собрать побольше пустых бутылок и наполнить их трофейным бензином. В трудную минуту и 'домашнее' средство пригодится, если придется выжигать фашистов из укрытий. Это позволит сберечь бутылки с КС для встречи с танками и бронемашинами. То, что Санькин не понял важности данного ему поручения, меня огорчило. Сдержанно говорю ему об этом и ловлю себя на мысли, что постоянно сравниваю ротного старшину с Охрименко, к которому, что называется, сердцем прикипел. Так уж, видимо, устроен человек: все познается им в сравнении.
Доклады командиров взводов подтвердили, что продвинуться вперед возможно лишь после того, как немцы будут выбиты из каменных зданий по обеим сторонам улицы. Предупреждаю командиров взводов, чтобы у небольших зданий не задерживались: пусть фашисты продолжают отсиживаться, с ними покончат моряки, которые остаются в городе, наша задача — поскорее прорваться к Лысой горе.
Для ведения боя в городе во взводах еще на корабле были созданы штурмовые группы, в которые мы включили кроме стрелков и пулеметчиков сапера с запасом взрывчатки и бойца с ранцевым огнеметом.
В моем резерве оставалось отделение сержанта Малышко. Мне был глубоко симпатичен этот флегматичный богатырь, который в минуту крайней опасности преображался, становился стремительным и ловким. Кроме того, на ход боя я мог влиять огнем двух станковых пулеметов и приданных роте батальонных минометов.
Подав сигнал к атаке, вместе с резервом продвигаюсь по улице, что ведет к шоссе на Старый Крым. Пули, роем зажужжавшие вокруг, заставили нас отпрянуть. Обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. И тут мы услышали глум мотора и увидели автомобиль, несущийся на предельной скорости. Когда черная легковушка поравнялась с нами, Малышко о такой силой бросил гранату, что она пробила лобовое стекло и разорвалась внутри. Мотор взревел, машина подпрыгнула и врезалась в ближайшее здание. Дым окутал ее, но юркий Гриша Авдеев, распахнув заднюю дверцу, выволок из машины черный блестящий портфель имеете с мертвым немецким майором. Попробовали открыть портфель, а он заперт. Малышко намерился разорвать. Я не разрешил и приказал доставить портфель в штаб батальона.
Над нами низко прошли шесть немецких пикирующих бомбардировщиков в сопровождении истребителей. 'Ну теперь начнется', — с огорчением подумал я, всматриваясь в серое, неприветливое небо. Со стороны гавани послышалось методичное аханье корабельных зениток, заглушаемое разрывами авиационных бомб. Стало тревожно за транспортные корабли.
Вдруг в примыкавших к улице зданиях началась перестрелка, бабахнули разрывы гранат, зазвенели выбитые стекла, донеслись яростные вопли на немецком, русском, украинском языках. То вели бой взводы Украинцева и Емельянова.
Мы медленно продвигаемся дворами, с трудом протаскиваем минометы и пулеметы через заборы. Бойцы прочесывают каждый дом. В комнатах ни единой живой души. Лишь в некоторых подвалах прятались испуганные женщины, дети и старики. Первыми осмелели ребята. Они с любопытством рассматривают оружие. Малышко достал из-за пазухи клеенчатый мешочек, вытащил потемневший кусок сахара и протянул дрожащему от холода черноглазому мальчугану лет одиннадцати. Схватив сахар, как белка лакомство, мальчуган отскочил, потом дернул Малышко за полу шинели:
— Откуда вы, дяденька?
— С неба свалились, — улыбается Малышко.
— Не-е! — не соглашается мальчуган. — Морем пришли. Я слышал, как корабли из пушек шарахнули, аж дом зашатался.
Пронырливые мальчишки деловито собирали и куда-то утаскивали немецкие винтовки. 'Опять Санькину ничего не достанется', — подумал я и, подозвав одного из них, сказал:
— Вот что, дружище, объяви всем ребятам: кто найдет старшину нашей роты, его фамилия Санькин, и сдаст ему немецкую винтовку с патронами, получит кусок сахара, за автомат — в три раза больше. Так и старшине передай: мол, командир роты приказал…
— Дяденька! А у меня есть автомат. Я уволок его из комнаты, в которой жил офицер.
Я внимательно посмотрел на парнишку. На бледном круглом, как подсолнух, личике с забавно вздернутым маленьким носиком сияли озорные синие глаза. 'Вот постреленок, — подумал я, окидывая тонкую, как стебелек, фигурку, — не испугался утащить оружие из-под самого носа фашиста!'
— Мальчик, — спросил я отчаянного парнишку, — как тебя зовут?
— Петька.
— Так вот что, Петька. Я уважаю храбрость, но, прошу, больше не рискуй.
— Какая она тебе, дяденька, 'мальчик'?! — хихикнул мальчишка, поправляя сползавшую на глаза огромную фуражку. — Она самая настоящая девчонка, хоть ее и кличут Петькой.
— Да ну?! — искренне удивился я. — Петька — и девочка… Ты правда девочка?
— Угадайте! — Петька кокетливо крутнулся на одной ноге.
По этому неуловимому кокетству и легкой краске, проступившей на бледных щеках, я понял, что передо мной действительно девочка.
— Вот так номер! — Я расхохотался и ласково обнял ее.
Так у нашего старшины появились добровольные помощники в оборе трофейного оружия и патронов. От их зоркого глаза ничто не ускользало.
Дворами мы вышли к улице, пересекающей нам путь, и наткнулись на группу бойцов. Присев возле каменной стены, они курили самокрутку, передавая ее из рук в руки.
— Где командир?
— Там, в доме, — показал на двухэтажное здание красноармеец, фамилию которого я не мог вспомнить.
Застаю Емельянова в комнате второго этажа. Он и сержанты, укрывшись в межоконных проемах, осторожно разглядывают противоположную сторону улицы. Немцы ведут сильный ружейный и автоматный огонь. Пули со свистом влетают в распахнутые окна.
— Почему остановились, товарищ младший лейтенант? — тихо спрашиваю я, встав за спиной Емельянова, увлеченного наблюдением.
Он медленно поворачивает голову и спокойно отвечает:
— Понимаете, товарищ комроты, какая досада. На перекрестке находится дот, одна из амбразур которого смотрит в нашу сторону. Пулеметным огнем простреливается каждый сантиметр улицы. В зданиях на противоположной стороне забаррикадировались стрелки. С ними мы справились бы, но как пересечь улицу под пулеметным огнем? Вот в чем загвоздка. — Иван Васильевич снимает шапку, приглаживает реденькие, светлые и мягкие, как у ребенка, волосы, тяжело вздыхает.
— Ваше решение?
— Да какое тут может быть решение! — с нескрываемым отчаянием восклицает Емельянов. — Перемахнем через забор и с 'ура' — на ту сторону. А там уж покажем фрицам. — Он угрожающе машет кулачком.
— Не утверждаю. Вряд ли половина взвода сумеет перебежать улицу.
— Что же делать? — Иван Васильевич растерянно смотрит на меня. — Как подобраться к доту?
Не отвечая на его вопрос, внимательно прислушиваюсь к перестрелке, которая доносится со стороны набережной.
'Бой на набережной идет где-то впереди, — размышляю я. — Нельзя ли воспользоваться этим, чтобы по набережной обойти фашистов и атаковать с тыла?..'
Мои мысли прервал прокуренный голос сержанта Гареева:
— Товарищ комроты, тут до вас мальчуган прорывается. Говорит, что самому главному должен о важном деле доложить.
— Где он?
— Тут…
В полутемной прихожей с трудом разглядел паренька в стеганом ватнике и кепке.
— Что тебе, дружок?
— Дядя командир, я здесь все дворы, как свой собственный, изучил. Проведу вас к домам на той
