черно от свернувшейся крови… Вглядываюсь в лицо и вижу — Олежек. Проснулся весь мокрый и никак не мог поверить, что это всего лишь сон.
— Но того мальчика убили другие.
Он оборвал меня.
— Я был наверху, когда ребенка мучили в подвале. Я поглотил всю его боль. Всю без остатка. Я сожрал его. Как гляну на Олежку, так и вижу того… в подвале. Потому и Олежку отправил из города. Пытался забыть. Но не мог. Да и как забыть? Он ведь во мне. Разве можно забыть себя? Я теперь понял, почему так и не смог стать полноценным князем Лиги. Почему они всё время меня отвергали. Очень просто — у меня постоянная отрыжка сожранным. А тот, в подвале… он меня доконал.
— Раньше ты относился к энергопатии иначе.
— Я и говорю — не помню, каким был раньше. Ничего не помню, — он приподнялся и прошептал мне в самое ухо. — Отведи меня к нему. Это единственный шанс.
4
Кентис сидел неподвижно и смотрел в окно. Как школьник на уроке. Шел снег. Когда наискось перед окном летят густые белые хлопья, можно ни о чем не думать. Просто смотреть.
Комнатка в полуподвальном помещении была длинной и безобразно узкой. В ней постоянно стоял тяжелый дух — запах пота, кожи, и табака. Сизый дым то сгущался, то медленно рассеивался, но никогда не выветривался из этого помещения. Сквозь неплотно закрытые окна со двора полз бензиновый смрад — во дворе с утра до вечера рычал чей-то мотоцикл.
«Странно, — подумал Кентис. — Все знают, где мы находимся. Но никто не придет и не разберется с нами. Напротив, люди совершенно не причастные к нашим проделкам, стараются носить наши белые куртки и синие шарфы. Это теперь модно. Даже Орас щеголяет в белой куртке…»
Рядом с Кентисом переговаривались двое фриволеров. Но он не слушал, о чем они болтают. Так же, как они не слушают, когда говорит он. Рано или поздно они его убьют. Он это знает. Но не пытается бежать. Он чего-то ждет. И сам не знает — чего. Чуда? Но он большой мальчик, он не верит в чудеса.
Здоровяк с накаченными плечами и бычьей шеей, на которой голова казалась неуместной, и даже пожалуй лишней, навис над ним. Парня звали Желудем.
— Сегодня вечером намечается веселое дельце. Нас позвали.
— Тебя или меня? — спросил Кентис.
— Всех.
Ну что ж, пусть Желудь идет и заляжет где-нибудь в землю. Только из него не вырастет дуб, а вот Кентис… Никто, кроме него не знает, куда этим вечером отправится он, и что его ждет. Тому, кто прислал приглашение, загадка казалась неразрешимой и сложной. Но Кентис без труда ее расшифровал. Он мог бы отправиться уже сейчас. Но он медлил. Сам не зная почему.
5
Коттедж справа выглядел как крепость — кирпичная ограда выше человеческого роста, утыканная острыми металлическими шипами, блестящие трубки самострелов, хищные глазки телекамер. Дом слева лежал в руинах, среди обломков бродило двое пацанят, выискивая, чем бы поживиться. За перекрестком тоже самое, только наоборот: дом слева превратился в неприступный замок. А справа в небо торчали обугленные зубья.
— Фриволеры гуляют на славу, — улыбнулся Орас. — Когда-нибудь они сравняют наш город с землей. И тот, кто надеется уберечься, глубоко заблуждается.
— Значит, ты не надеешься? — спросила я, хотя заранее знала ответ.
— Разве я так глуп?
Внезапно боль нахлынула и заструилась по улице, как вода. Разбитая дорога впереди взгорбилась спиной старого больного животного. Домов не стало — черная пропасть раскрылась с двух сторон.
— Неужели камни тоже могут выделять энергопатию?
Орас пожал плечами:
— Всё может быть. Почему бы природе самой не генерировать эти волны? Ведь ее тоже истязали как могли. Впрочем, если приспособиться, то и это не так уж страшно. Внутри волны не чувствуешь боли. Болезненны лишь переходные состояния. Константы всегда нейтральны. Мне об этом сказал отец Мартин. И я подтверждаю — именно так оно и есть.
— Кто сказал? — переспросила я, решив, что ослышалась.
— Отец Мартин. Основатель ордена мартинариев. Хотя я подозреваю, что его звали Мартирий, а в Мартина переделали для благозвучности.
— В первый раз о нем слышу.
— Иногда я разговариваю с ним по ночам, когда не могу заснуть. Или боюсь спать.
— И что же он говорит? — я сделала вид, что воспринимаю его слова совершенно серьезно.
— Всякую чепуху. Я почти ничего не помню: он болтлив как любой выживший из ума старик. И он обожает нравоучительные притчи. При этом он считает всё, что говорит, вершиной мудрости. Это так утомительно.
— Он живой или умер?
— Разумеется, умер. Живой бы не смог в нашем городе шляться по улицам по ночам. Его бы давно уже сделали мертвецом.
— Ну и что он тебе сказал? Вспомни хоть что-нибудь, — продолжала выпытывать я.
— Попробую… — Орас нахмурился. — Ах да, вчера он поведал следующее: «Из сырой муки надобно испечь хлеб, и раскаленные угли — лишь малая толика в начатом деле. Но почему-то угли привораживают душу более всего. На углях дело обычно и кончается». И, как я понимаю, именно к нему мы сейчас и едем?
Орас остановил машину, повернулся и посмотрел мне в лицо.
— Ева, а ведь ты поверила, что я совсем «ку-ку»… А? — и он повертел пальцем у виска.
Я не ответила. Да и что я вообще могла сказать?
— Дай мне напиться, — неожиданно сказал он хриплым глухим голосом.
— Я ничего не взяла. Разве ты не прихватил ничего горячительного в духе фриволеров?
Его руки стиснули руль. Потом разжались.
— Я не о том. Ты сама знаешь, что мне нужно.
Мне сделалось не по себе.
— Зачем ты об этом? Если что-нибудь чувствуешь и можешь — пей.
— Я ничего не чувствую, — отвечал он раздраженно. — Ты стала походить на деревянную куклу. Я ничего не чувствую… ничего… — повторял он как автомат. — Ничего.
— Неправда! Я люблю тебя и ты должен это чувствовать!
— Любишь? — он недоверчиво покачал головой. — И при этом не страдаешь ни капли? Да, я не могу больше жрать как прежде, но на таком расстоянии я бы почувствовал, что энергопатия протекает мимо меня. Я бы это непременно понял.
— Вся энергопатия остается во мне, — сказала я очень тихо и покраснела, будто призналась в чем-то постыдном. — Я переплавляю ее в нечто… не знаю как и назвать. И потом это нечто уходит из меня в мир.
— Всемирная любовь, что ли? — мне было обидно слышать издевку в его голосе.
— Может и любовь. Теперь мне кажется, что настоящий мартинарий именно так и должен делать. То
