ему людей, которые корчатся от боли, но крик не приносит им облегчения от чудовищных страданий… Застойный воздух в закрытых ямах… Прикосновение цепей… Он встряхивает головой, отгоняя видения, о которых он хочет забыть. Все, через что он прошел, — тяжкий сон, да, сон.
— Храни нас, аллах, во имя пророка!
Лицо Хамзы ас-Сагыра улыбается. И слова он говорит как будто добрые. Дружелюбие, лишенное всякой корысти, излучают его глаза.
Именно на этом месте Саид тысячи раз мысленно видел Самах. Воспоминание о ней обручем сжимает сердце. Самах… Как он любил ее и как страдал! Казалось, крикни он ее имя — и звезды спустятся с небес. Его ошибка в том, что он считал ее недоступной. Пустыней стало милое лицо, невозделанной осталась земля, мор сгубил надежды. Когда-то он был готов пересечь океаны, пройти через пустыни, подняться на гору Каф, отправиться на острова Вак-Вак, есть железо и глотать огонь, только бы она была с ним. Сейчас ему странно, что он любил ее когда-то. Ему неизвестно, где она, в Каире или уехала в провинцию вместе с теми, кто покинул пород в эти дни. У нее наверняка есть ребенок, который называет ее мужа папой, а ее — мамой. Черты ее лица, конечно, изменились. Руки огрубели. Он будто вспоминает чужого ему человека, который живет за морями, но которого он когда-то знал. Но что-то смутное в глубине души, как темное пятно амбры, не исчезает. Почему-то Саид вдруг вспомнил человека, которого несколько лет назад знал весь Каир. Дожив до почтенного возраста, он не прикоснулся ни к одной женщине. Потом на деньги, которые он скопил, потратив на это годы жизни, он купил хорошенькую молоденькую рабыню. Но через несколько дней она бросилась к Аз-Зейни и стала умолять его избавить ее от этого человека. Аз-Зейни освободил ее. У того же человека помутился рассудок, и он стал бродить по улицам в растерянности и горе. Безумие овладело им… Самах была кинжалом, пронзившим сердце Саида, сколько слез он пролил из-за нее. А теперь он говорит: «Слава аллаху, что я не женился на ней!» С равнодушием постороннего человека он думает сейчас об истории своей любви. Саид приблизил кружку с хульбой к губам. Вкус у нее какой-то не такой. Неужели он забыл ее вкус? Попроси он хульбы у них, они бы ему не отказали.
— Аллах милостивый, защити нас и отврати от дурного!
Хамза сделал движение к Саиду. Но скрытое страдание на лице Саида, так и не исчезнувшая отчужденность во взоре, черные круги под глазами, как у человека, только что поднявшегося после тяжелого сна или снедаемого глубоким горем, — все это сказало Хамзе ас-Сагыру, что между ними выросла невидимая стена.
— Мы рады, что ты пришел, шейх Саид!
Кругом царит возбуждение. Саид идет по скрытому колоннами двору мечети, стараясь держаться в стороне от кружков спорящих. В диспутах он участвует только на занятиях. Но даже и тогда держится особняком, чтобы не дать повода для подозрений, будто он пытается оказать влияние на других. Глаза у всех блестят. Студенты десятками отправляются в предместья Каира, где таскают мешки с землей, роют позиции для пушек, которые султан Туманбай льет с большим усердием. До Саида долетают обрывки разговоров.
— Если бы Туманбай выступил и встретил османов в ас-Салихие, то застал бы их врасплох, уставшими и голодными. Теперь, передохнув, они устремились к ар-Рабадании.
— Я думаю, что если Туманбай пойдет в обход через пустыню, то захватит их у Бальбиса… Ну а если окопается в ар-Рабадании и будет ждать их, тогда дело может скверно обернуться…
— Может быть, эмиры убедили его пойти таким путем без всякой задней мысли?
— А разве кто-нибудь из нас раньше сомневался в Хайр-беке?
— Да, друзья, тут что-то неладное!
Если бы обратились к Саиду, он бы отделался ничего не значащим кивком головы. С кроткой улыбкой он обрывает подобные разговоры. Он знает, что его однокашники относятся к нему с сочувствием, догадываясь о том, что с ним произошло. Ему-не важно, что говорят. Он желает только, чтобы его оставили в покое. Что проку в словах, которые тут же тают в воздухе. Он ходит по длинному проходу, по старым мраморным плитам. Руки за спиной, туда и обратно, туда и обратно. Он стал испытывать неосознанный страх перед открытым пространством. Кажется, пойди он даже по прямой, ему изменит чувство равновесия и он упадет навзничь, трясущимися губами моля о спасении, которое никогда не придет, о помощи, на которую нет надежды. Тысячи глаз видят его, когда он появляется в разных местах. Но каждые два глаза — это человек. Если бы он мог знать, кто рядом! Ночью, когда шейх галереи собирается запереть дверь, Саид вскакивает со своего матраца. Он часто дышит и с трудом удерживает себя, чтобы не попросить шейха не закрывать дверь. Ему кажется, что она захлопнется навек. Перед тем как уснуть, Саид чувствует головокружение, подавленность. Его сон больше напоминает потерю сознания.
— В Гизе пятьдесят тысяч кочевников…
Семинаристы уходят и возвращаются. Среди них есть новички моложе его годами. Они появились здесь после того, как он «отправился в путешествие», как он называет это про себя. В горле у него ком, как твердый орех. Если бы не случилось того, что произошло два года назад. Всего два года, а кажется, словно прошло десять. Время не движется. Неужели оно остановилось?
Саид сторонится студентов, которые обсуждают события. Ему стыдно за свое равнодушное отношение к сообщениям о приближении войска османов, которые вот-вот вступят в ар-Реданию. Их конница топчет землю Египта, мечи рубят головы жителей аш-Шаркии и Бальбиса. Возможно, на своем пути они захватили деревню, в которой укрылась Самах с мужем. Может быть, надругались над ней на площади старой мечети, над женщиной, обладать которой казалось ему невозможным даже в мечтах и которую насильно отдали отпрыску княжеского рода… Саид переворачивается на своем жестком матраце. Как далеко от него то время, когда его приводила в содрогание малейшая несправедливость. Грустное недоумение еще сильнее охватывает его: почему его не волнует происходящее? Сирийцы и магрибинцы поднялись, близкие и далекие провинции, женщины и даже малые дети молят аллаха помочь Туманбаю. Может, он боится, что его пыл будет неправильно понят? Может быть, он прогневит их, если будет кричать и открыто молить о победе? Может быть, они хотят, чтобы он ни во что не вмешивался? Если он будет просить за Туманбая, кто знает, правильно ли будет услышана его молитва? Он видел, как изможденные женщины из бедных семей пришли из аль-Джамалии, аль-Атуфа, аль-Джавании, ар-Румы, аль-Батынии к могиле святой Нафисы и громкими голосами молили послать победу Туманбаю и египетским воинам — рыцарям ислама. Внутри мечети ряды голов в чалмах: молятся в неурочный час, читают Аль-Бухари. Юнцы, недостатком которых в свое время было безразличие и отсутствие твердых убеждений, теперь, когда речь идет о том, чтобы противостоять произволу эмиров, горят неизвестно откуда взявшимся воодушевлением. Действительно ли все это неважно? Но его окружают лица, на которых написана боль поражения, он видит их даже в домах народных кварталов.
Заход солнца как символ смерти: тихо струится скорбь. Ясность души — какой в ней смысл? Призыв к молитве печален, еще сильнее заставляет почувствовать одиночество того, у кого нет ни кола ни двора, ни жены, ни заветной мечты. Словно далекий берег во времени и пространстве. Паруса не направляют лодки к берегу мира и безопасности. Идет женщина, завернувшись в желтое покрывало. Даже мысленно он не способен раздеть ее. Явись к нему сама Балькыс[71] и начни танцевать перед ним в уединенной, закрытой для всех зале, ни один мускул не дрогнет у него на лице.
Маленький худой ребенок с заплаканными глазами, испуганным лицом, держа во рту палец, ищет отца и мать. Наверное, это искалеченное детство заставило его сердце сжаться от ужаса, забиться состраданием. Саид остановился, наблюдая за ребенком. И тут же понял неуместность того, что делает. Как им объяснить, почему он вдруг замер на месте? Потому что маленький ребенок плачет? Саид представил самого себя лежащим на старом матраце — вокруг кричат дети, женщины плачут и бьют себя по щекам… Если бы человека оплакивали, когда он еще жив! Составить бы извещение о смерти, чтобы пришли плакальщицы со всех концов земли! Распять бы себя на воротах Зувейля и лить слезы, как тот идол, что стоит на острове в открытом океане. Саид никогда его не видел, но слышал, что стоит человеку приблизиться к нему, как из глаз идола начинают литься слезы…
Рынок пуст. Движение на улицах замерло, как бег крови в сосудах замирающего сердца. Саид обернулся: плачущий малыш стоял посередине улицы — ножки тонкие, как тростинки, подкашиваются под
