катушке. Митя стоял в стороне: рыба на балконной ступеньке, спиннинг в руках у его хозяина, над головой зеленый яблоневый шатер, — этот прекрасный мир был уже словно не его, приезд учителя возвращал его к сучковатой удочке, к малым крючкам и к докучливому ершу. Мир помрачался и терял смысл.
— Старую жилку снял?
— Упустил, — угрюмо признался Митя. — Мне Цыганка дала шпиннинг, я и домой не пошел, на реку побежал. Со второго заброса ударило, сом был, наверно…
— Сильнее жереха никто не ударит.
— Сом! — настаивал Митя.
— Разглядел его?
— И не подвел, еще и отпустить жилки пришлось, а то сломал бы шпиннинг.
Рассказывал, как о далеком невозвратном прошлом, растравливал боль.
— А говорил, не обрывался.
Мальчик хмуро встретил напоминание и упрек. Напялил несуразную, клинышками, с вялым козырьком, кепку и сказал с достоинством:
— Обрываются на зацепах, а большая рыба может любую снасть порвать. Новую жилку возьми — и в расчете. — Он помолчал. — Нынешний год никому больше рыба снасти не оборвала.
Тень давней неудачи все еще лежала на его загорелом, как бурый ранет, лице: Капустин по себе знал — сорвавшаяся в глубинах реки рыба кажется огромной, она помнится и через годы.
— Не твоя вина: в четыре зимы жилка в сарае про-морозилась.
— Мне бы, дураку, подумать, — отрешенно отозвался Митя, поглядывая вниз, на сандалии тети Кати. — То мороз, а то шпиннинг в закут у самой печки поставили… — Он уже прощался с тенистым садом, с Цыганкой, сгубившей жилку, уже, кажется, слышал за спиной скрип высокой, во всю городьбу, калитки. — Жилку себе оставь, я ее у коломенского инженера взял.
— Как взял? — насторожилась Цыганка.
— Не обедняет, у него много. — Лицо мальчика сделалось упрямым и не признающим мир, в котором все так не поровну поделено. — Я у него футбол прямо на берегу смотрел, у нас телевизоры мигают, вроде вода по ним бежит. Он и блесны сам делает.
— Человек приветил тебя, а ты воровать! — сокрушалась Цыганка.
— Я взял, покуда рыбу продам и расплачусь. Или куплю жилку и пол
— Дождется он твоих щедрот!
— Я ему чиликанов таскаю, на пойме чиликан мелкий, я тут беру. И лягушат. Он и не просит, а я ношу.
— С какими же глазами ты принесешь ему жилку?! Мол, уворовал, а теперь нате?
— За мной не пропадет, — упрямо сказал Митя.
Цыганка примолкла, унялась. Ей вдруг иначе представилась и воровская охота Мити за спиннингом Алексея; верно, и тут думалось ему в простоте душевной не о краже, не присвоить рассчитывал он, а половить, — чего ради снасти без дела стоять, может, ей так же одиноко и скучно без Мити, как и Мите без нее?
— Пошли, парень, на горку, — сказал Капустин. — Посмотрим, чего вы такое с Окой сделали.
Митя шел следом, высокую калитку он прикрыл плотно, притиснул ладонью, как посторонний, уходящий навсегда. В тени сирени и дома на кирпичном высоком фундаменте земля, как и в саду, холодила ступни Капустина, но за рассохшейся дождевой бочкой, на открытом месте солнце уже пригревало вовсю.
— Ты конец у спиннинга поменял?
— Мы его с Серегой распарили в бане и зажали. Корабельщики так дерево гнут.
— А я привык, что кривой, забрасывать было удобно.
— Теперь лучше, — возразил Митя убежденно. — И мужики не стали смеяться, а то знаешь чего говорили?..
Капустин когда-то испытал на себе убогое зубоскальство речной братии, он пропускал его мимо ушей, а Митя сердился. Выпрямив можжевеловый конец, Митя получил как бы новый спиннинг, теперь не всякий сообразит, что это капустинский, придет день, и рыбаки заговорят иначе: «Во-он мой поплавок мотается рядом с похлебаевским». Или: «Слыхал, затрещало на похлебаевском: как бы не жерех…» Он нетерпеливо ждал, когда река узаконит его снасть, как узаконила она речную, добычливую жизнь старшего брата, Сереги.
— Сегодня лавить не ходи, — наставлял Митя Капустина. — Через ночь, под понедельник, иди. А я и в выходные на реке, — сказал он заносчиво. — Меня гонят с места, а я не иду… — Он впервые улыбнулся; теперь ему только и осталось, что вспоминать и другим советовать. — Мне рыбу зацепить только, а когда ведешь ее, никто не тронет: закон. Меня с берега не прогонишь, камень в руку — и стою.
— Что же у вас тут — война?
— Сам смотри! — сурово сказал Митя.
С последними их шагами открылась река, и правый, лежавший под ними берег, и пойменный, в белых песчаных плесах, в купах ивняка, а между ними неузнаваемая Ока. Показалось, что неширокие, вызолоченные солнцем речные струи в клочьях и полосах пены устремились от плотины вниз, а невиданное воинство в лодках пробивается вверх по течению. Лодок множество — дощатые плоскодонки, алюминиевые лодочки, а больше всего надувных, клееных из автомобильных камер. По берегу, до самого луга, машины и мотоциклы, синие, зеленые и оранжевые палатки.
Солнце уже стояло над липовой рощей у озера Прыщино, оно двигалось сюда от волжских лесов, от Мурома и Арзамаса, освещенная им земля была лучшая из всех, какие знал Алексей, и в этот миг он не видел самоуправных, опустошающих землю машинных дорог, только зеленые, ждущие косарей луга, только перелески, уходящие за горизонт, Оку, петляющую так, что в ясные дни пароходы, идущие с верховьев, кажутся заблудившимися в зеленом океане; мещерский лес во весь горизонт, не стеной, а уступами, с глубинами, чащобами, в глухих и темных хвойных омутах, в клубящейся зелени березняка, в бронзовых подпалинах высокоствольных сосновых рощ.
Капустин послал Митю в дом за артиллерийским биноклем, привезенным когда-то его дедом по отцу, прапорщиком первой мировой войны. Тяжелый полевой «цейс» в шершавой коже приблизил пойменный берег: полыхнули утренние костры с серыми дымками; кое-где по-домашнему сновали женщины в халатах и купальниках; на вешалах вялилась рыба, у воды ошалело носилась свора городских собачонок. Все было близко, но немо, беззвучно, и это усиливало ощущение покоя, добрососедства, счастливой безмятежности. Сильный бинокль открывал панораму по частям: неподвижные рыбаки на плотине; кучка людей внизу под левобережным устоем, на выложенном камнем откосе; кто-то поднял щуку и копается в ее пасти пассатижами; ограда загона из слег; грузовик у фермы, доярки ставят на него тяжелые бидоны; серебристые цепочки рыбы на вешалах, сохнущее белье…
— Паромщик всегда бидонов с молоком дожидается, — сказал Митя. — Хоть кто приедет, хоть на «Волге», а он ждет. А доярки еще с прошлого лета, при запретке, плотиной ходить стали. Новый председатель добился.
Алексей вздрогнул, так эти слова совпали с его внезапной, тайной мыслью об Александре Вязовкиной, с памятью о ней, бегущей вниз к отъезжающим дояркам в первый свой рабочий день на ферме.
— Я дам тебе жилку, — сказал он Мите, — отнесешь инженеру и скажешь: взял и возвращаю.
— Лучше я положу, — нашелся Митя. — Как брал тихо, так и положу. Правда ведь, брал тайком, на время, чего же теперь шуметь?
— Ты представь себе, что он видел, как ты брал жилку, видел и ждет, когда ты придешь. Он верит в тебя, смешно же получается: он в тебя верит, а ты в себя не веришь.
Митя смотрел загнанно, обозленно, но не нашелся что ответить. Капустин повернул к дому, и мальчик поплелся за ним.
— Между людьми все должно быть открыто и честно. Всех не полюбишь, но честным надо быть со всеми. — Митя молчал. — Хочешь, порыбачим вместе, я на том берегу кидать буду? — Мальчик шел позади
