дверь, и та подалась.
Бастиан медленно вошел. Он оказался в пещере, почти такой же, как та, которую он уже видел, одновременно чем-то напомнившей ему место для спиритических сеансов на чердаке лицея. На стенах горели два факела — два бледных оранжевых пятна колеблющегося света, в котором почти ничего нельзя было разглядеть.
Человек сидел в кресле, его плоский профиль вырисовывался в слабом свете факелов. Он спокойно повернул голову, обращая к Бастиану свое ужасное лицо монстра; но при виде его Бастиан не испытал ни малейшего страха, скорее даже облегчение, болезненное утешение от этой встречи, так долго ожидаемой, так давно предначертанной. С этим голосом, звучавшим в его сознании. С этим лицом с картины матери. И, в каком-то смысле, с самим собой…
Мужчина и мальчик долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Наконец мужчина произнес всего одну простую фразу:
— Я тебя ждал, мой сын…
Глава 74
Фон картины состоял из перетекающих друг в друга оттенков оранжевого цвета, светлых и темных. Почему Каролина Моро выбрала этот цвет? Она не знала. Может быть, она думала о Пьере, навеки отмеченном огнем, хотя после всех этих лет огонь стал тихим, умиротворенным… угасающим. С первого взгляда на размытые очертания темных и светлых волн оранжевого цвета, поднимающихся из глубины картины, можно было вообразить какой-то спокойный пейзаж: морской порт на закате, сельскую часовню на фоне вечернего неба… Но если долго всматриваться в картину и если к тому же обладать способностью, которая была у ее сына — видеть истинную сущность изображения, или, говоря более прозаическим языком, переводить зрение в регистр альфа-волн, — то можно различить в оранжевом сумраке два силуэта: один, высокий и тонкий, мужской; другой, маленький и словно съежившийся, детский. Мужчина и мальчик стояли лицом друг к другу на некотором расстоянии и, как можно было догадаться по их едва намеченным, неопределенным жестам, не решались сблизиться, испытывая некоторое замешательство — либо из-за долгой разлуки, либо из-за обстоятельств самой встречи.
Каролина Моро смотрела на свою картину. На ту, которой недоставало в ее коллекции. Последнюю. Которую она никогда не закончит. И плакала. Не потому, что эта была лучшая из ее работ, но потому, что это была лучшая иллюстрация к финалу ее загубленной жизни… нет — их общей загубленной жизни, разрушенной и обращенной в прах… ею. Это была последняя страница драмы, разыгравшейся много лет назад, ее тщательно оберегаемая тайна, окутанная покровом вины и боли. Пьер Андреми. Роковая встреча в недобрый час…
Это случилось в субботу, в те далекие времена, когда Каролина Моро жила и дышала одной только живописью, втайне уверенная в том, что ей уготовано великое будущее гениальной и проклятой художницы, Камиль Клодель конца века…
О да, она действительно была проклятой. Иначе она никогда не обернулась бы, чтобы взглянуть на человека, произнесшего у нее за спиной, когда она рисовала, стоя у мольберта на набережной Сены: «Как странно… вы как будто рисуете мой родной город, но он такой радостный и многоцветный…» Обернувшись, она увидела темноволосого молодого человека с аристократическим лицом и пылающим взглядом — по крайней мере, тогда ей пришел в голову именно такой эпитет, но чего было ждать от наивной и романтичной девушки, которой еще не исполнилось двадцати?
— А что за город?
Загадочная улыбка одними уголками губ…
— Он далеко… ну, не близко, во всяком случае. — Молодой человек рассмеялся, произнеся эти слова, после чего продолжил: — Но… ваша картина его очень сильно напоминает. То есть если бы вы выбрали белый и серый цвета вместо голубого и синего… А кстати, что именно вы рисуете? Это что-то значит?
Они влюбились друг в друга с первого взгляда. Это была страсть, столь же сильная, сколь и невозможная — из-за него… Кто он был? Она не знала… Чем занимался? Это тоже было непонятно — но, во всяком случае, деньги у него всегда имелись. Иногда он приглашал ее в дорогие рестораны. Он ухаживал за ней по всем правилам, немного старомодно, прежде чем попросить отдаться ему; и она это сделала, отдалась ему телом и душой, со всепоглощающей страстью, которая лишь усиливалась оттого, что он постоянно ускользал от нее, оставляя после себя лишь некую темную ауру, болезненную и притягательную, омраченную его собственными признаниями: «Мы не должны любить друг друга. Вернее, ты не должна меня любить. Однажды случится нечто ужасное, Каролина. Ты не захочешь меня больше знать. Ты даже подумаешь о том, что лучше бы нам было никогда не встречаться…» Каждая из его отлучек была для нее настоящей пыткой. И каждый раз, встретившись снова, они отдавались друг другу еще более страстно, чем прежде…
Когда он открывался ей — это случалось редко, но иногда он позволял себе расслабиться, — он рассказывал ей о городе, где творятся странные вещи… «Это особое место, где ничто не остается неизменным… оно захватывает тебя с первого взгляда и навсегда…» Он рассказывал и о своей матери, а однажды расплакался, заговорив о сестре.
Потом он исчез. Прошел месяц, другой. Долгое время она не могла рисовать, потом начала изливать свое отчаяние в картинах, которые буквально взрывались изнутри резкими оттенками оранжевого и красного. После она их все уничтожила.
Прошло три месяца, прежде чем она снова его увидела — сначала в газете, потом по телевизору. Ее любовник, мужчина всей ее жизни, ее призрачная, неуловимая любовь — Пьер Андреми был обвинен в… ужасных вещах. Она вспоминала некоторые его смутные признания, которые теперь обретали жуткий смысл, и со дня на день ждала прихода полиции. Но напрасно: ее никто не побеспокоил. Видимо, о ней не знали. Позже она поняла, что Пьер, очевидно, стер все следы их романа — впрочем, разве он оставлял где-нибудь следы?.. У нее даже не осталось ни одной его фотографии — кроме тех, что были опубликованы в газетах.
Она познакомилась с Даниэлем полтора года спустя. За это время от Пьера Андреми осталось неясное и мрачное воспоминание, превратившись в ее скелет в шкафу. Даниэля она, в отличие от Пьера, полюбила не с первого взгляда; некоторым образом один был противоположностью другого: вместо сумрачного обольстительного шарма — солнечный, живой, доброжелательный… немного пресный, но, в сущности, разве не это было ей тогда нужно? Чтобы прийти в себя, восстановиться, как принято говорить?
Когда Пьера оправдали и освободили, она уже полгода прожила с Даниэлем, в атмосфере счастья и спокойствия, почти не следя за развитием «дела Андреми» по газетам (хотя Даниэль наверняка должен был находить ее немного странной в те две недели, на протяжении которых шел судебный процесс). Она снова начала рисовать, и ее картины походили на Даниэля — это были красивые, светлые, пустоватые работы… Наконец был вынесен приговор, и темная волна вновь захлестнула Каролину с головой: Пьер был признан невиновным. Оказалось, что обвинения, медиаистерика, мрачные прозвища, которыми уже успели его заклеймить, — все это ни на чем не основано: лишь на роковой случайности, неожиданном ударе судьбы… Да, она встретила вердикт суда с огромным облегчением — из-за этого она даже забыла о некоторых смутных признаниях Пьера, о том, какое странное у него порой бывало выражение лица во время любовной близости, о его перепадах настроения, о его тайнах…
Он позвонил ей через неделю. Как он ее нашел? Она не знала. Ее фамилии даже не было в телефонном справочнике — этот номер принадлежал Даниэлю.
Она встретилась с ним, и эта встреча закончилась так, как она даже не могла себе вообразить, — страстными объятиями, в которых без следа растворились два года, прошедшие с начала процесса. Как только она села за столик в кафе напротив человека, лицо которого было наполовину скрыто козырьком бейсболки и темными очками, она подумала (эта мысль пришла ей и позже, когда они разговаривали о жизни в течение этих двух лет, в основном о ее жизни), что они похожи на двух злополучных любовников из фильма Трюффо «Соседка»…
