Почему же она спрятала эту картину?
Бастиан немного отошел. Он уже знал, как нужно смотреть.
Нужно было отыскать расплывчатые цветовые пятна, разгадать их смысл. С однотонными картинами это было сложнее сделать, но, в конце концов, на картинах матери всегда было несколько оттенков. Пятна одного оттенка слегка выступали на фоне другого, и, хотя их контуры были нечеткими, все же их можно было разглядеть.
Бастиан сосредоточился и слегка прищурил глаза. Дерево? Да, кажется, дерево… Вот узловатый ствол. Форма его, правда, была необычной, словно у дерева из сказки: оно казалось одушевленным….
Под ним… обнимающаяся пара? Впечатление было мимолетным, но Бастиан старался удержать его, прослеживая изгибы контуров… И вдруг картина как будто разом исчезла — это был самый восхитительный и самый раздражающий момент в созерцании материнских творений.
Так, что здесь?.. О, да! Вот он и увидел… Да, теперь он не видел ничего, кроме этого: обнимающейся пары под деревом.
Нет. Это воспоминание он хотел не обнаружить, а скорее скрыть. К тому же пара была обнаженной… Мужчина и женщина обнимались стоя, как будто были где-то на улице, но в то же время были обнажены, словно собирались заняться любовью.
Бастиан еще некоторое время любовался картиной — без сомнения, она была лучшей из всех работ матери и заслуживала самого почетного места в доме. Она словно бы излучала любовь.
На мгновение его охватила безумная надежда: а может быть, мать хотела сделать им сюрприз? Может быть, она просто дорабатывала какие-то детали, добиваясь, чтобы картины стали еще более живыми?..
Уже не колеблясь, он схватил следующую картину за угол рамы и повернул к себе, торопясь найти подтверждение своей догадки.
И в ужасе отшатнулся.
Фон был темно-серый — угольный, антрацитный, почти черный… По нему расходилось нечто вроде красной ауры, сердцевина которой была темно-багровой… Картина не была безобразной, о нет! Но… это не была картина его матери. Никогда один и тот же человек не смог бы создать две картины, насыщенные настолько противоположными эмоциями. И такое сочетание красок, от которого все холодело внутри, было совсем не в стиле Каролины Моро… Теперь Бастиан вспомнил, где уже видел такое небо: у матери над головой, в тот день, когда Жюль погиб под колесами машины…
На секунду Бастиан закрыл глаза — он не был уверен, что хочет всмотреться в картину и увидеть то, что она на самом деле изображает.
Когда он открыл глаза, изображение предстало перед ним со всей отчетливостью: багровое пятно в центре картины было тельцем ребенка. И одновременно — одной сплошной раной, откуда во все стороны растекалась кровь. Проследив за одним из широких размытых лучей красной ауры вплоть до того места, где она тускнела, сливаясь с темно-серым фоном, Бастиан различил в углу картины лезвие ножа… По сравнению с размерами ребенка — это был почти младенец — оно выглядело огромным.
Острая жалость сдавила Бастиану горло. Он понял, что ошибался: это действительно нарисовала она… его мать.
Чувствуя, как сердце колотится чуть ли не в горле, Бастиан снова развернул картину к стене. Может быть, хватит? — спросил он себя. Но решил, что нет. Он должен узнать истину. Он пойдет до конца.
Быстрым движением он развернул к себе третью картину.
«Пожар», — подумал Бастиан; это первое, что пришло ему на ум. Картина словно плавилась прямо на глазах. Она, как и первая работа, состояла из множества оттенков, но если на первой картине оттенки были голубого цвета, то на этой — красного, желтого и оранжевого. И снова Бастиан поразился жестокой силе материнского таланта, которой до сих пор в нем не подозревал. Как будто ее привычную живопись озарил какой-то неведомый гений — по крайней мере, в свои двенадцать лет он не мог сформулировать это иначе. Языки пламени перед его глазами словно танцевали — хотя, возможно, Каролина Моро рисовала не огонь, а снова облака. Потребовалась какая-то очень необычная техника, чтобы воспламенить облака.
Однако эта картина никак ему не поддавалась: невозможно было угадать то, что скрывалось среди языков пламени. Как будто в них все сгорело. Может быть, это и была идея картины: показать, что раньше здесь было нечто, которое теперь полностью уничтожено и уже никогда не возродится.
Бастиан чувствовал себя немного странно: в его мозгу одна за другой рождались идеи и целые концепции, понимание которых требовало зрелости и опыта. С другой стороны, он еще никогда не чувствовал себя настолько взрослым — причем эта перемена свершилась всего за один день, в течение которого он курил, говорил с умершими во время спиритического сеанса, целовался с девушкой, смог спастись от белых теней и тайком пробрался в мастерскую матери — небольшую деревянную постройку, утопающую в непроглядном тумане Лавилль-Сен-Жур.
Наконец он повернул к стене третью картину. Оставалась четвертая и последняя, стоящая на мольберте. Он уже видел за слегка сползшей тканью черные мазки, не сулившие ничего хорошего…
С тяжелым сердцем Бастиан приблизился к мольберту и осторожно, поскольку краски могли еще до конца не высохнуть, снял закрывавшую его ткань.
Он долго смотрел на эту картину. Сердце у него громко колотилось, во рту пересохло, в горле застрял ком.
Черный цвет не был основным фоном картины, как он ожидал вначале. Черного и белого было поровну — эти краски соединялись, но не смешивались, не создавали переходных серых оттенков (такой четкий контраст наверняка бы удивил Бастиана, если бы другие эмоции не оказались сильнее этого удивления). С первого взгляда он решил, что на картине изображен туман… туман в ночи. Но за его очертаниями, конечно, скрывалось что-то другое… лицо! Точнее, лишь приблизительный набросок лица, исполосованный грубыми красными штрихами, — неслыханная вещь для Каролины Моро, кажется, за всю жизнь не прочертившей ни одной прямой линии! Скорее даже это была… морда, а не лицо, — перекошенная, темная и мертвенно-бледная одновременно, словно древняя актерская маска, раскрывшая рот в немом крике… Лицо без губ, без носа, как будто наклеенное на голый череп… Искаженное ненавистью или болью.
Лицо, которое Бастиан хорошо знал: оно появлялось почти во всех его кошмарах.
Лицо смерти.
Часть III
Ужас
Глава 49
Доктор Либерман неподвижно лежал на огромной кровати в просторной комнате, обставленной в стиле хай-тек, посреди хаотического переплетения трубочек, шлангов и электрических проводов. Рядом с кроватью был установлен аппарат искусственного дыхания, издававший мерный, убаюкивающий шорох, а прямо под рукой пациента — какой-то сложный прибор с системой мониторов, на которых мелькали цифры и диаграммы. По крайней мере одна рука Либермана могла немного двигаться — Бертеги увидел, как тот слабым движением стянул с лица маску, открыв мертвенно-бледное лицо с искривленными в застывшей гримасе губами и пергаментной, словно у мумии, кожей.
— Вы ранняя пташка, комиссар, — прошелестел он хриплым, слегка свистящим голосом вместо приветствия. — Последний раз мне звонили из полиции в семь утра, когда нужно было сделать первичный осмотр трупа, но я сомневаюсь, что ваш визит связан с моей бывшей профессией.
