известить старосту о нашем пребывании в селе. Кому это на руку — и младенцам ясно. А кому не ясно, пусть про себя подумает. Разговоры прекратить! Пора спать.
Проснулись, когда солнце уже клонилось к закату. Впервые после пурги день был ясный, морозный. В оголенном, застывшем в холодном оцепенении лесу стояла гнетущая тишина, нарушаемая лишь дятлами, которые в разных сторонах, будто перекликаясь, долбили кору деревьев.
Сон не дал людям бодрости. Пробуждение только усилило ощущение голода. Снег уже надоел: неприятный, безвкусный, он порой казался даже сухим. У одних потрескались губы, у других кровоточили десны и у всех округлились лица. Начали пухнуть. Люди лежали, прижавшись друг к другу. Так было теплее.
В путь тронулись, не дожидаясь, как прежде, захода солнца. Боялись замерзнуть. Шли, едва переставляя ноги, спотыкались, падали, кряхтя подымались и, не отряхнувшись, снова шли. Кто сознательно, а кто инстинктивно удерживался от каждого лишнего движения.
Высокий белобрысый радист, шедший впереди, споткнулся, упал, попытался подняться и не смог. Цепочка остановилась и, выждав несколько секунд, залегла. Здесь казалось уютнее, теплее: было много сугробов, а между ними не так ощущался ветер. Лежали молча, нехотя лизали снег.
Ефимов лег на спину, привычно подложил под голову полевую сумку и наблюдал, как по макушкам деревьев, пригибая их, прогуливается ветер, а они поскрипывают, пружинят, сопротивляются и снова выпрямляются. С грустью подумал: «Вот и нас клонит к земле ветер войны. Не будь голода, конечно, устояли бы, но… если бы да кабы…»
Вдруг высокий белобрысый радист испуганно вскочил и, оглядываясь на место, где лежал, шарахнулся в сторону. Потеряв равновесие, он упал на другой сугроб и опять вскочил в страшном смятении. Из-под снега, который он невольно разгреб, виднелись трупы.
Все поднялись. Ни один не решился посмотреть кто это — немцы или партизаны? Пошли, не глядя по сторонам. Шли быстрее обычного и вскоре оказались на большой иссиня-белой поляне. На противоположной ее стороне в разных местах из-под снега торчали оглобли и полозья перевернутых и разбитых саней, а на краю просеки, пересекающей поляну, уткнувшись в столетние сосны, замер не то бронетранспортер, не то тягач с черным крестом на выбеленном известью борту.
Васин вышел вперед, обойдя остановившихся, за ним потянулись остальные. По мере движения открывались новые и новые следы недавнего побоища. Изредка раздавалось карканье ворон, внезапно оно перешло в невероятный галдеж; чуть в стороне бесчисленная стая этих птиц поднялась в воздух.
Гороховский тотчас свернул с проложенной дорожки и, увязая в снегу, побрел к тому месту, над которым кружились и кричали встревоженные птицы. Вот он остановился, опустился на колени и руками стал подносить что-то ко рту.
— Лопает! — крикнул кто-то громко и радостно.
Все потянулись к Гороховскому. Стоя на коленях, он загребал серовато-белые отруби из распоротого мешка и, глядя в одну точку, не замечая, что к нему подошли, жевал. Отруби были очень грубые, крупного помола, жесткие.
Лора грустно заметила:
— Была б кастрюля или котелок — сварили бы баланду!
Люди с надеждой посмотрели друг на друга, а вдруг кто-нибудь скажет: «У меня есть!» Но все молчали. Ефимов приказал наполнить карманы отрубями и беречь их при любых обстоятельствах.
— Расходовать только по моей команде раз в сутки. Надо, чтобы хватило не только на дорогу до Ипути, но и на баланду, когда перейдем эту реку и раздобудем посудину…
Невелик вес набитых в карманы отрубей, но и он в тягость, если от усталости и голода едва держишься на ногах. Эту незначительную прибавку ноши люди сразу ощутили. Да и неудобно было шагать с туго набитыми, раздутыми карманами. Движение замедлилось. Солнце скрылось, а привалы следовали все чаще и без всякой команды. Стоило одному свалиться, как остальные немедленно опускались на снег.
К утру окончательно выбились из сил. Люди уже засыпали на ходу, но вдруг откуда-то издалека до них донеслись едва различимые отзвуки канонады. Стали гадать: одни уверяли, что это фронт, другие — что немцы обстреливают Белорусские леса…
— А вдруг фронт обошел нас стороной? Вот бы здорово оказаться сейчас в тылу Красной Армии! — размечтался кто-то.
— Я бы, знаешь, с чего начал? — послышался голос другого. — С баньки…
Остальные только вздыхали, беспокойно ворочались…
— Красная Армия! Ура-а! — неожиданно громко закричал белобрысый радист, нарушив воцарившуюся тишину.
— Ты что? Очумел? — испуганно огрызнулся Васин. Он вскочил, но сразу спохватился и снова лег. На его лице застыл испуг.
Ефимов заметил это, и Васин, смущенно опустив глаза, повернулся на другой бок. А радист опять закричал:
— Наши, наши! Ура-а!
Ефимов и Лора стали успокаивать парня. Его трясло как в лихорадке, глаза с расширенными зрачками блестели.
Лора принялась растирать ему лоб, виски, руки. Парень успокоился, впал в забытье.
Ефимова этот случай очень огорчил, он не предвещал ничего доброго. «Вот и Гороховский порою становится каким-то странным, — подумал он. — Дойдем ли до заветной Ипути и удастся ли перейти ее без помех?»
Вопреки обыкновению спал он тревожно, часто просыпался, и однажды проснувшись, увидел перед собой Лору. Она плакала. Высокий белобрысый радист умер не приходя в себя…
Позади остался свежий бугорок из кое-как накиданного снега. Не сговариваясь, ушли с этого места еще днем, а под вечер уже изнемогли, остановились на длительный привал.
За все время пути до привала никто не сказал ни слова. Молчание нарушил Гороховский:
— Вот так и подохнем поодиночке…
Никто не ответил. Устали, да и что отвечать? Все и так понимали, что карканьем не поможешь ни себе, ни другим.
Часа через два Ефимов стал поднимать товарищей. Удалось это с большим трудом. С еще большим трудом поднимались после коротких остановок. На последнем привале Ефимов разрешил каждому съесть по одной горсти отрубей, но по себе чувствовал, что это не облегчило положение людей. Когда до него доходила очередь нести «крутилку», то от одного вида этого мешка начинало мутить, кружилась голова… Теперь «крутилку» несли по очереди все, включая Лору. Она сама настояла на этом.
— Эта река, будь она неладна, должна быть близко, — ободрял товарищей Ефимов перед очередным переходом. — Еще, братцы, немного осталось потерпеть… А там для начала мы горячей баландой обеспечены…
— Обеспечены! — послышался в темноте иронический возглас. — От жилетки рукава… Из чего ее делать, баланду-то?
Ефимов узнал голос старшего шифровальщика.
— А что, у тебя карманы что ли прохудились?
— За меня не беспокойтесь, товарищ лейтенант. У меня как были полны, так и есть, а вот у других — пусто.
— Это у кого пусто?
— Да вот хотя бы у главного говоруна…
Ефимов понял, что речь идет о Гороховском, и побрел к нему. На вопросы Гороховский отвечал бессвязной болтовней. Ефимов ощупал его карманы. Они, действительно, были пусты.
— Ты что, сожрал отруби?
— Выбросил! — вдруг обозленно крикнул Гороховский.
— Как «выбросил»? — вскипел Ефимов. — Да ты понимаешь, скотина, что сделал?
— Что сделал! Что начальство, то и я… И чего привязались?
— Какое начальство?
Но Гороховский опять впал в состояние отрешенности, от него нельзя было больше ничего добиться.
