– Это Юля, – поспешно ответила Машка, боясь, что я опять начну валять дурака. – А я Маша.
– Очень приятно. – Он церемонно поднялся, представился и пожал нам руки, после чего заказал чай и пирожные, успев за это время дважды нас рассмешить. В кафе мы просидели часа полтора и договорились встретиться вечером.
Поначалу наши встречи были вполне невинны, я везде появлялась с Машкой, так что домой Пашка отвозил не меня одну, а нас обеих. Надо полагать, ему это здорово надоело, на свидания он стал являться с приятелем, который всерьез взялся за Машку. Естественно, она влюбилась, скорее за компанию, и через некоторое время на Пашкиной даче произошло долгожданное событие, о котором мы с Машкой взахлеб поведали друг другу. Я пребывала на седьмом небе от счастья. Счастье было безграничным, потому что даже завистники были вынуждены признать, что Пашка переменился. По крайней мере, с другими девушками его больше не видели.
Мы с ним начали строить планы. В основном, конечно, я. К примеру, я настойчиво советовала ему восстановиться в университете, откуда его вышибли после первого курса. Очень занятый бог знает чем, Пашка, должно быть, по забывчивости, на экзамены попросту не явился. Я тоже собиралась поступать в университет и усиленно занималась с Машкой. Впрочем, учеба ей давалась легко, ее родители нас не беспокоили, и я думала, идиллия продлится вечно. У меня есть любимый, есть Машка, жизнь прекрасна и обещает быть еще лучше. На городском конкурсе пианистов я получила первую премию, и Пашка так этим гордился, точно не я, а он ее получил. В газете напечатали обо мне заметку с фотографией и подписью под ней: «Юля Ким – яркая звездочка на нашем музыкальном небосклоне». Пашка месяц таскал с собой эту газету, пока она совершенно не истрепалась. А потом я стала замечать в нем перемены – сначала некую задумчивость, потом разговоры, в которых чаще всего доминировали сентенции типа «жить хорошо, но с деньгами жить значительно лучше». Затем появились старые его друзья, которых я ранее не видела. Пашка приобрел новую машину и избегал разговоров о том, где он взял на нее деньги. О том, на какие средства он живет – причем вполне сносно, а в последнее время даже припеваючи, – он вообще говорить не любил. Полагаю, потому что вранье не особенно жаловал, а может, считал себя выше этого.
Теперь, конечно, странно, как я могла так долго пребывать в неведении. Возможно, из-за того, что круг общения у меня ограничивался Машкой и еще двумя-тремя девочками из класса, которые знали о Пашке и его делах не больше моего. Он часто бывал у нас дома, но, боюсь, что папа его даже не замечал, поглощенный своими делами. С отцом мы все больше отдалялись друг от друга, что в тот момент меня устраивало, мы с Машкой жили вполне независимо.
Однажды Пашка позвонил и попросил меня забрать сумку из камеры хранении в аэропорту. Разумеется, я спросила, что это за сумка и с какой такой стати мне тащиться в аэропорт. Пашка объяснил, что сумка предназначается ему, а оставил ее там приятель, который был проездом в нашем городе и не имел времени встретиться с Пашкой. В сумке икра из Астрахани, Пашка намеревается ее продать, у него и покупатель уже имеется, покупатель ждет товар сегодня, а у самого Пашки нет никакой возможности его забрать. Не будь я тогда такой дурой, сразу бы заподозрила неладное, особенно в свете тех инструкций, которыми он снабдил меня вместе с номером ячейки и кодом: куда я должна посмотреть, что сделать и прочее в том же духе. Он заставил меня дважды повторить, что я должна сделать, прежде чем забрать сумку, я повторила и обо всем счастливо забыла уже через пять минут. Разумеется, Машка увязалась со мной. Наверное, что-то вроде предчувствия посетило меня в тот день, потому что вопреки всякой логике я упорно не хотела брать ее в аэропорт. Мы даже поссорились, Машка обиделась, и я пошла на попятный.
Мы взяли такси, как велел Пашка, и поехали. Попросив водителя подождать, прямиком отправились к ячейкам и, весело болтая, забрали сумку. На выходе из аэропорта нас и взяли. Понятия не имея, во что вляпались, мы поначалу даже не особенно испугались и разгневались: мол, в чем дело и какое вы имеете право… В сумке оказался килограмм героина. Поверить в такое я не могла. То есть категорически отказывалась принять очевидное, хотя наличие наркоты легко объясняло и Пашкину развеселую жизнь, и малоприятных дружков, и даже его наставления. Но я отказывалась верить, что Пашка имеет к этому отношение, и уж тем более была не в состоянии вообразить, что он попросту меня подставил.
Уже во время следствия я узнала, что интерес к нему у правоохранительных органов возник давно, и Пашка о нем догадывался, оттого и отправил за «грузом» меня. Поведи я себя иначе, у нас был бы шанс отделаться жутким испугом. Юные девушки, ни в чем скверном не замешанные, прилежные ученицы, опять же папа-профессор… Надо было только одно: рассказать правду. Но я молчала, потому что сдать Пашку не могла. Просто не могла и вообще перестала говорить что-либо, доводя следователя до бешенства. Я молчала потому, что любила Пашку, а Машка молчала, потому что любила меня. И мы получили на всю катушку, чтоб другим неповадно было. И папа-профессор, и лучший в городе адвокат ничем не помогли, потому что на суде мы тоже молчали, как две рыбы, и судья расценила это как злостное нежелание раскаяться. Вот так вместо университета мы оказались в колонии для несовершеннолетних. После приговора я рыдала всю ночь и молила господа лишь о том, чтобы оказаться в одной колонии с Машкой, потому что была уверена: Машка там не выдержит, тюрьма для нее совершенно неподходящее место. Как будто оно подходило мне. Господь меня услышал, или просто нашлись добрые люди, но мы попали в одно место.
Выжили мы исключительно благодаря оптимизму Машки.
– Живут и там люди, – весело заявила она еще по дороге. – И мы привыкнем.
Она улыбалась и строила планы, и мне при виде ее стойкого жизнелюбия раскисать было стыдно. Очень скоро жизнелюбие мне понадобилось. Время шло, а от Пашки не было ни одного письма. После нашего ареста из города он исчез, Машка выдвинула версию, что он не пишет, потому что в бегах и, куда писать, попросту не знает, и ему сейчас гораздо хуже, чем нам, потому что мы вдвоем, а он там один и страдает в неведении и отчаянии. Я писала письма всем, чей адрес знала, с просьбой передать Пашке, если случится его встретить, где я нахожусь. И на Рождество получила открытку. Там было всего три слова: «Забудь меня, пожалуйста». И вновь меня спасла Машка. Шмыгала носом, сидя рядом, и вдруг заявила:
– Юлька, если ты чего надумала, так давай вместе.
– Чего – вместе? – не поняла я.
– Ну, не знаю. Вены вскроем или удавимся. Мне-то в принципе все равно, главное, чтобы вместе.
– Ты спятила, что ли? – разозлилась я, испытывая жгучий стыд, потому что как раз и размышляла, что легче проделать: вскрыть вены или удавиться.
– Только не делай вид, что ты об этом не думала, – ядовито сказала Машка, сморщив нос. – Имей в виду, куда ты, туда и я! – сказала весело, но абсолютно серьезно, а главное – убедительно. И я, не сходя с места, решила: с моей стороны страшное свинство – сначала втравить Машку в историю, а потом бросить здесь одну, и мысли о самоубийстве оставили меня раз и навсегда.
Спокойной нашу жизнь назвать было никак нельзя. Забот хватало, и сердечные проблемы отступили на второй план. Меня присмотрел начальник колонии, дядька лет шестидесяти, чем-то очень похожий на моего покойного дедушку. Эта похожесть смущала, и поначалу я даже предположить не могла, чего ему от меня надо. Машка предположила, что я похожа на его дочку или внучку, что вероятнее, а он человек хороший и
