– Нашли магазин? – спросила приветливо.
– Да, спасибо.
Дверь в квартиру была не заперта.
– Какая я растяпа, – покачала я головой и улыбнулась. – Павел! – крикнула из прихожей. – Я вернулась! Надеюсь, ты еще не умер от тоски и голода? – Павел не ответил. – Не вздумай пугать меня, выскакивая из- за угла, я ужасная трусиха! – Я прошла в кухню, выложила продукты и направилась в комнату. – Сейчас поцелую тебя и начну готовить… – сказала я. – Да ты спишь? А еще собирался умереть от тоски…
Я в самом деле подумала, что он спит, даже когда подошла совсем близко. Наклонилась, чтобы поцеловать его, и только тогда мне в голову пришла мысль, что он лежит как-то странно. Еще ничего не понимая, потянула одеяло на себя и вдруг сказала:
– Не надо, пожалуйста… – не зная, кого прошу об этом.
Его грудь была кровавым месивом, обе простыни уже пропитались кровью.
– Не надо… – еще тише попросила я и тогда поняла, что случилось.
Лицо свела судорога. Я хотела позвать Павла, но губы странно дернулись, и я вдруг замычала, протяжно и страшно. Я все тянула на себя простыню, потом упала и поползла вдоль кровати, туда, где было его лицо. Руки мои запутались в простыне и теперь были в крови, и я не чувствовала ничего, кроме запаха крови. Я дотянулась рукой до его лица и что-то сказала, но опять не услышала своего голоса, а только мычание, тихое и жалобное. И тут мои пальцы коснулись его губ и ощутили слабое дыхание. Я рывком поднялась и схватила зеркало с ночного столика, поднесла его к губам Павла, и зеркало запотело.
– Миленький, спасибо тебе, – прошептала я, теряя рассудок, а потом заметалась по комнате, но заставила себя остановиться. – Что же это я? Нужна «Скорая», быстрее.
Пальцы сводило, цифры расплывались перед глазами. И тут я страшно, дико испугалась, испугалась, что не успею, не смогу. Я выскочила из квартиры и пронзительно закричала:
– Помогите, ради бога, помогите!
Мне казалось, я кричала очень долго, кричала, хватая себя руками за лицо, которое будто свело судорогой, кричала, когда сбежались соседи и когда приехала «Скорая» и врач, взглянув на Павла, покачал головой.
А потом я билась в чьих-то руках, и медсестра, совсем еще девочка, сделала мне укол. Лицо ее было мокрым от слез, и она уговаривала меня:
– Зачем вы так? Его спасут, обязательно спасут.
А потом Павла вынесли на носилках, и я шла рядом, и мои руки, одежда были в крови. Вокруг стояли люди и что-то говорили, а я видела лишь его лицо, бледное, отрешенное, чужое. А были потом бесконечные коридоры и торопливые шаги медсестер, Павел под белоснежной простыней, и опять коридор, и чей-то голос, который произнес: «Вам сюда нельзя», и мучительное ожидание.
Я забилась в угол, лицом к стене, кто-то мне сказал:
– Операция продлится несколько часов.
И я вжалась в кресло, замерла. Я слышала равномерный гул из операционной и начинала молиться, но знала: бог не услышит меня. В те минуты я думала не о Павле, а о Дашке, и знала, что спасения не будет.
Вдруг дверь распахнулась, и врач, снимая с лица повязку, шагнул мне навстречу. Я стиснула голову руками и опять отвернулась к стене. Почувствовала руку на своем плече и услышала:
– Мы сделали все возможное… Если хотите, можете проститься с ним.
И я пошла. Мы остались вдвоем: он и я. Я хотела в последний раз сказать: «Я люблю тебя», и вдруг поняла: его здесь нет. Его уже нигде нет. И я бросилась бежать оттуда. Кто-то схватил меня за руку, женщина в низко надвинутой на лоб медицинской шапочке стояла рядом и с тревогой смотрела на меня.
– Вы его жена? – спросила она тихо. – Вы Юля? – Я кивнула. – Он пришел в себя перед самой операцией, – сказала она, – и звал вас, просил прощения.
– Что?
– Он повторил несколько раз: «Прости меня».
– Что? – закричала я и сползла на пол с долгим протяжным «ы-ы-ы» и наконец-то провалилась в беспамятство.
Мария устроилась на кончике стула, робко коснулась моего плеча.
– Может, все-таки поедешь? – спросила неуверенно. – Ты… ты должна его проводить.
– Нет, – ответила я, отвернувшись к стене.
– Его мать… ей очень тяжело, она не поймет, если тебя не будет…
– Я не поеду, – зло ответила я.
«Как она не понимает? – думала я. – Если я увижу, как его хоронят, мне никогда больше не увидеть его живым. Даже во сне. Я ничего не хочу, только бы удержать в себе его голос, его руки, запах его тела, его глаза. Пока все это живо во мне – есть надежда. Как же можно его хоронить?»
Машка была не в силах меня понять, ей казался чудовищным мой отказ ехать на кладбище. Скрипнула дверь, это Антон вошел в комнату.
– Маша, нам пора, – сказал неуверенно.
Она вздохнула и попыталась взять меня за руку, я отдернула ее и вдруг закричала с обидой:
