больную жену.
– Новый спаситель объявился! Кто это там командует? – послышался чей-то сердитый голос.
– Это разбойник Шмая!
– Нашелся советчик! – произнёс кто-то презрительно.
– Шмая, куда бежать?
– В лес!
– В лес? Рехнулся… В такой дождь, с малыми детьми…
– Не слушайте его! Доставайте свитки торы, будем молиться!
– Надо просить милости у всевышнего!
Снова послышалась стрельба.
– Идемте в лес! – крикнул Шмая не своим голосом и выбежал на улицу.
– С ума сошел! – раздалось несколько голосов. – В такое тревожное время тащит нас в лес…
– Люди, бегите в лес! – уговаривал он.
– Шмая – бывалый солдат, он лучше нас понимает…
– В лес!…
– Разбойник рехнулся!…
– Не слушайте святош, давайте за мной! Снаряд угодит, и здание рухнет. Нельзя здесь оставаться! – кричал он.
– Выкресты! Изверги!…
Когда Шмая обернулся, он увидел, что люди бегут следом за ним. Останавливались, переводили дыхание и бежали дальше. Казалось, само местечко, охваченное пламенем, гонит этих людей к лесу. Теперь люди и сами старались держаться поближе к кровельщику. И он, измученный, вспотевший, с больной женой на руках, казался теперь единственной опорой. Людей на дороге становилось всё больше. Шли одиночки, целые семьи.
В лесу вздохнули свободнее. С ужасом глядели издали на горевшее местечко.
– Город горит! Горе наше…
– А холод какой, дождь. Погибнуть можно! – говорили люди, прижимаясь друг к другу.
– Дети замёрзнут…
– Какой чёрт затащил нас сюда?!…
Шмая сгрёб груду листьев, положил на них жену, укрыл, как ребёнка, шинелью. Кто-то накинул на неё одеяло. Шмая прислушивался к её дыханию. Ему казалось, что она хочет ему что-то сказать, но не может.
– Фаня… – стал он её тормошить. – Крепись, родная!
Вдруг донесся громкий плач и крики. Толпа людей приближалась к лесу.
– Синагога горит!…
– Подожгли! А там полно людей… – не переставая причитал старик в изодранном талесе на плечах. – За что мы, боже, так наказаны? За какие грехи?…
– Живые люди горят… Что там творится! Не послушались разбойника…
– Погибло местечко… За что?!
Из местечка прибежали ещё несколько человек, спасшихся от огня. Со всех сторон слышался плач детей, дрожавших от холода. Крики женщин, споры. Бесконечно долго тянулась эта ночь, не верилось, что она когда-нибудь кончится.
Шмая присел на пень и поставил винтовку между колен, как он это делал на фронте. Он сидел, опустив голову, и поглядывал на свою больную жену. Её бил озноб, и лохмотья, которыми она была прикрыта, не помогали. Если бы он мог сейчас закурить, стало бы легче. Но огня зажигать нельзя.
А старик в изодранном талесе никак не мог успокоиться.
– Петлюра, да будет стерто имя его, лютую смерть бы ему и всем его бандитам! Чтоб от них и следа не осталось…
– Что же дальше будет? Убежали в чем были…
– Дети замёрзнут!
– Ничего, лишь бы остались живы!
– Чем такая жизнь…
– А тем, кто остался в синагоге, лучше?
– Кто знает… Лучше смерть, чем такая жизнь…
– Довольно трещать!
– А ну, тише! Кто-то сюда едет!…
Все обернулись к дороге и увидали телегу, за которой кто-то шел, как за покойником. Через несколько минут в лес въехал извозчик Хацкель. Лошаденка еле двигала ногами. На телеге сидели дети и какие-то незнакомые люди, подобранные Хацкелем на дороге. Извозчик вытер рукавом мокрое лицо и, озабоченно качая головой, сказал:
– Здравствуйте, соседи. Ну, вот и все!
В лесу разгулялся ветер, шумела листва.
Люди смотрели на прибывших.
– А где же ваша жена?
– Нету больше жены… Убило её возле самой хаты. Я ей кричу. «Бежим», а она своё: «Как же можно бросить дом, добро!» Ну, вот стали мы выносить из дома все, что можно, а осколком убило ее наповал…
Извозчик сел на телегу, опустил голову.
– Что же дальше?
– Ничего! Не грешите… Лишь бы живы… – отозвалась одна из женщин.
– Лишь бы живы, – сдавленным голосом повторил Шмая. – Горестей нам, как видите, хватает, слава тебе господи! Бог жизнь нам дал, он и мук не пожалеет. Щедрый он у нас…
– Шмая, это ты? – крикнул извозчик, вглядываясь в тьму. Он спрыгнул с телеги и направился к Шмае. Возле ложа больной он остановился и спросил:
– Это кто? Твоя? Что с ней?
– Не спрашивай, Хацкель…
Извозчик достал кисет, набил табаком трубку, высек искру, дал Шмае закурить и сам закурил, прикрыв огонь полою.
Была глубокая ночь, когда стрельба немного стихла и зарево, висевшее над местечком, стало понемногу меркнуть. На траве, на пнях, где пришлось, люди лежали и сидели, прижавшись друг к другу, словно овцы в бурю.
Разбойник Шмая шел понурив голову мимо людей, дрожавших от холода и страха. В темноте никто не видел слез, которых он не мог сдержать. Его ни о чем не спрашивали, – все понимали, что он оплакивает свою жену, которая тихо скончалась здесь, под деревом. Ещё несколько минут назад он сидел возле нее и прислушивался к ее невнятной речи. Ему хотелось понять, что хочет сказать жена. Но голос ее был едва слышен…
Шмая отошел к опушке леса. Люди провожали его сочувственными взглядами. Глаза несчастных как бы спрашивали: «Что с нами будет? Куда мы теперь денемся?» Он постоял, прислонившись к дереву, но беспомощные и вопрошающие глаза не давали ему покоя. Он должен им помочь, этим людям, но как? Вернувшись на свое место, где сидел Хацкель, Шмая поднял с земли винтовку.
– Никак с ней расстаться не можешь? – сказал извозчик. – Это она принесла на землю столько горя и бед, она! – кивнул он на винтовку.
– Я об этом ещё не думал, – тихо ответил Шмая, вытирая винтовку рукавом, и, помолчав, добавил: – Однако она, пожалуй, может и покончить со всеми нашими горестями. Она, знаешь, ещё пригодится. Запрягай лошадку, поедем!
– Куда? – с испугом спросил извозчик. – Кто знает, что там творится?
– Не видишь, что ли, как дрожат дети? Ведь погибнут… Запрягай!
– Господь с тобой, Шмая! – раздалось со всех сторон. – Куда тебя несет?
– Не поднимайте шума! – ответил Шмая тоном, не допускающим возражений, – Надо ехать.
