Погибла разведчица, почти два года проработавшая в тылу врага. Погибла за три недели до полного освобождения Белоруссии, через три месяца после того, как ей исполнилось двадцать лет…
В этом бою погиб и Андрей.
СЛЕДЫ ОСТАЮТСЯ
Третьего декабря 1942 года в один из почтовых ящиков Москвы неведомая рука опустила письмо — простой солдатский треугольник, без конверта и марки. Вскоре почтальон доставил его в один из московских переулков, который называется Выставочным.
На листке в клеточку, вырванном из ученической тетради, стояла дата: «17 августа 1942 г.». Затем слово «августа» зачеркнули, а сверху торопливым почерком вывели: «октября».
Сколько радости внесла в дом эта неожиданная весточка! Как дошла она, минуя полевую почту, через которую проходили обычно письма с фронта? Близкие могли лишь догадываться. Неведомыми путями пересекшее линию фронта, написанное на земле оккупированной Белоруссии, достигло Москвы Танино письмо.
Зачеркнутая первая дата заставляла думать, что Таня пыталась послать весточку о себе еще в августе, после благополучного приземления в тылу врага. Но разве такое письмо опустишь в почтовый ящик? Вот, видно, и пришлось ждать подходящего случая. И только в декабре Танины близкие вглядывались в знакомый, неуловимо изменившийся почерк. В неровном начертании букв, в самой торопливости этой, в размашистости последнего росчерка угадывалось нечто новое и в Танином характере.
Таня писала:
Кто скажет теперь, была ли Таня убеждена, что письмо беспрепятственно перемахнет линию фронта и достигнет Москвы? Должно быть, нет: ни звука о том, где она. «Среди своих…» — это было главное. Лишь бы узнали родные, что она жива, здорова, делает все возможное в стремлении своем приблизить желанный день встречи.
Больше вестей в Москву не доходило…
Танины близкие сберегли ее фотографии разных лет, школьный дневник. Несколько снимков, сделанных ранней весной сорок первого года, хранит одна из школьных подруг Тани. Об этих снимках, привезенных мною в Будапешт Таниному отцу Иштвану Бауэру, мы нашли запись в Танином дневнике:
«Готовились к экзаменам. Учились почти что все время с Галей вместе. Сдали химию на „отлично“, пошли сниматься. Отсюда так много этих карточек. Это было первое прощание с десятым классом».
Страница за страницей перечитывали мы с Таниным отцом девичий ее дневник. Еще несколько строк — четкие, круглые буквы:
«Вот школа позади! Мы свободны… 17 июня был выпускной вечер… На вечере все были такие веселые, чистенькие. Девочки — прямо загляденье, все в новых платьях, большинство в шелковых. Вот можно было любоваться молодежью.
Я свое синее новое платье гладила полтора часа, чтоб без единой складочки пойти в нем.
…Когда мы все сели за стол и получили аттестаты, каждый учитель получил по букету цветов. Надежда Андреевна пожелала нам счастливой жизни, хороших успехов в дальнейших занятиях. Это было очень трогательно. Она ничего больше не сказала, но этим было сказано многое. Это казалось таким простым и задушевным…»
После выпускного вечера прошли всего только четыре мирных дня. На пятые сутки началась война. Теперь мы знаем о дальнейших событиях Таниной жизни: университет, завод, армия…
…В рядах партизанского подразделения московских комсомольцев была москвичка Нина Молий. Ныне она, ветеран минувшей войны, стала членом правления Общества советско-венгерской дружбы.
Нина Васильевна Молий одной из первых узнала о просьбе Иштвана Бауэра отыскать следы его погибшей на войне дочери, первая принялась за поиски.
В архиве она отыскала документ:
«ПКО. Войсковая часть № 9903.
4 мая 1942 г. № 144
Документ этот — свидетельство высокого патриотизма девушки подписали полковник Жемчужин и комиссар Одинцов.
Нет больше среди нас Тани Бауэр, но не затерялись ее следы на земле. Не только фотографии, письма или странички дневника сберегли те, кому была она дорога: люди бережно донесли до нас воспоминания о Тане, произнесенные ею когда-то слова, эпизоды из ее жизни.
В тот день, когда Таня побывала дома, в Москве, перед вылетом в Белоруссию, Иштван Бауэр был в отъезде, не было и тети Ирены, заменившей Тане рано потерянную мать. Провожала Таню ее родственница — Александра Александровна Замятина, нежно любимая ею Шурочка.
И сегодня помнит Замятина, как шли они пешком по московским улицам и Таня с проникновенной нежностью разглядывала запыленную июльскую зелень сквера, окна домов, крест-накрест заклеенные бумажными полосами, чтоб не брызнули осколки стекол от воздушной волны, если, на беду, прорвется фашистский самолет, швыряя бомбы на головы москвичей. У подъезда стояли ящики с песком — забрасывать зажигательные бомбы.
Таня шла медленно, как бы вбирая в память каждую подробность, связанную с родным городом. А сама говорила, чутко угадывая тревожные мысли своей спутницы:
— Ты, Шурочка, не грусти. Конечно, я иду на трудное дело, сама понимаешь. Но ведь я, знаешь, удачливая. Вот посмотришь, вернусь…
Да, она была удачлива, но долгое время об этом знали только ее товарищи по опасной работе.
Через несколько дней Александра Александровна получила от Тани записку:
…Мы сидели с Иштваном Бауэром, беседовали о Тане. Иштвана интересовали все подробности, самые, казалось бы, незначительные сведения, касавшиеся его дочери. Меня же, после того как я побывал у бывших партизан и подпольщиков Белоруссии, друзей и соратников Тани, интересовало все, связанное с ее детством, школьными годами. Повидал я, разумеется, и Таниных соучеников, но оставалось такое, о чем мог помнить и рассказать лишь отец. В Будапеште нам не понадобился переводчик. Мы разговаривали по-русски и с Иштваном Бауэром, и с его старшей сестрой — Иреной. После того как Венгрия стала свободной, оба они вернулись на родную землю. Но и русский язык остался родным для них обоих: недаром почтальон вместе с
