Как бы крепко ни спал Гасилов, он научился немедленно просыпаться при первом движении мальчика. На этот раз его испугала тишина.
Он вскочил.
Но Павлик безмятежно спал, раскинув руки, а откуда-то сверху снова послышалось:
И опять певцу звонким постукиванием вторил молоток.
— Никак Сергей Сергеевич поет? — спросил Гасилов, выходя в другую комнату.
— Да ну его! — откликнулась из кухни Ольга Семеновна. — Привязался к этим сапогам. Как заберется наверх мастерить, сразу эту чушь начинает пороть. Выдумает же человек песню! Пока работает, все имена переберет. То у него Феклуша сапоги надевает, то Марфуша, а он знай себе рифму подбирает. Сколько лет прошло, а им сносу нет, этим сапогам!..
Говорила Ольга Семеновна сердито, но было видно, что ничуть она не сердится, а, напротив, очень довольна и песней старика, и его работой.
Днем выяснилось, по какой причине Мартынов в воскресный день забрался на чердачок, где разместилась его домашняя мастерская. Нет, не зря он все утро постукивал молотком, пилил и строгал. К обеду старик торжественно спустил вниз и установил в комнате Гасилова изделие своих рук: это была хорошенькая, сделанная с большим мастерством и любовью детская кроватка.
— Пусть уж пока остается некрашеной, — смущенно проговорил старик. Летом в один день и покрасим, и просушим.
Гасилов начал благодарить, доказывал, что Павка вполне мог обойтись пока и без кроватки, удивлялся быстроте, с какой Мартынов ее сделал.
— Какая там быстрота! — отмахнулся Мартынов. — Эту кроватку я ведь заготовил еще для нашего внука. Все детали давным-давно выпилены и обточены, нынче я их только собрал. А пока появится на свет наш внучонок, да пока его довезут сюда из Средней Азии, пусть Павлик обновит кроватку.
В тот же день Павлик, впервые с тех пор как стал питомцем и сыном Гасилова, был уложен в настоящую, пахнувшую свежей хвоей кроватку. Постель Ольга Семеновна, порывшись в своем шкафу, сделала на славу: белоснежные простынки и наволочки были оторочены кружевами, вышиты. А сам Павлик, разрумянившийся после купания, возлежал на своем новом ложе с явным удовольствием.
Гасилов с какой-то особенной радостной полнотой ощутил в эти минуты свое отцовство, ту нежную, но прочную связь, какая навсегда соединила его судьбу с судьбой Павлика. Прежде чем улечься спать, он долго, едва дыша, стоял над мальчиком, с нежностью и удивлением разглядывал светлые пушистые волосики над выпуклым детским лбом, мягкие округлые детские щеки. Казалось, от белоснежной постели ребенка исходит особое тепло, напоминающее об уюте и покое.
Гасилов вздохнул, как будто это именно он был виноват перед мальчиком за его искалеченное младенчество, за нездоровье, за нехватку молока и фруктов…
Позволю себе небольшое отступление: эту главу и следующую мне удалось написать только благодаря поездке в Саратов.
Наступила весна тысяча девятьсот сорок третьего года. Та победоносная весна, когда войска наши, разгромив фашистов под Сталинградом, двинулись на запад. Вместе с ними двигалась и редакция нашей армейской газеты. Редактор, воспользовавшись некоторой передышкой, решил отправить одну из редакционных машин в тыл, на склад, для пополнения необходимых запасов краски и бумаги. Узнав, что склад находится в Саратове, я упросил отправить меня сопровождающим. Так мне удалось провести в Саратове почти двое суток, и, конечно, прежде всего я кинулся разыскивать Гасилова.
«КУПИТЕ ЕМУ КОЗУ»
Повезло мне и в Саратове: я отыскал Гасилова в воскресенье, когда он был дома. День выдался солнечный, уже по-весеннему теплый. На Волге заканчивался ледоход.
Но вдоль берега, напоминая о жестоком военном вихре, стояли обгорелые, покалеченные речные пароходы и катера. На этих судах привозили раненых из Сталинграда, и трудно было угадать, многие ли из них добрались живыми…
В полдень Гасилов решил выйти с Павликом на прогулку, предложив и мне присоединиться. Я охотно согласился. До отхода машины, на которой мне предстояло вернуться в редакцию, оставалось несколько часов.
С тех пор как я в последний раз видел своих попутчиков в полевом госпитале, оба они сильно изменились: Гасилов почти перестал прихрамывать и обрел прежний бравый вид, что так нравилось шоферу Васькову. А Павлик начал понемногу ходить: по всем приметам, ему шел второй год.
Забавно и трогательно было наблюдать за ними со стороны. Могучий Гасилов с материнской бережностью держал за руку неуверенно ступавшего по земле малыша. Иногда Павлик повисал на руке отца, но тем не менее тянул ножку вперед, стараясь сделать очередной шаг. Потом уставал, поднимал голову, и Гасилов подхватывал его «на ручки», однако уже через несколько минут Павлик опять просился на землю. Было радостно видеть этого крохотного человека, так упорно стремившегося к самостоятельности!
— Шагай, шагай, — приговаривал Гасилов. — Эх ты, скороход…
И «скороход» улыбался при звуке ставшего родным голоса.
С реки доносились зычные пароходные гудки. Это был первый военный год, когда весной движение судов по великой русской реке Волге началось открыто, без страха и предосторожностей, необходимых в дни, когда враг стоял совсем близко.
Так незаметно дошли мы до Центрального городского парка «Липки». Он нежно зеленел едва вылупившимися молодыми листочками, свежей еще почти прозрачной травкой, которая обрамляла подножие памятника Чернышевскому.
Мы выбрали скамью и уселись с Гасиловым. Павлик сидеть не пожелал. Он все шагал и шагал, хватаясь то за наши колени, то за край скамейки.
Гасилов не спеша рассказывал, я записывал, стараясь ничего не упустить. Неожиданно мой собеседник прервал рассказ, поднялся и поспешил навстречу седому человеку в строгом черном пальто. Тот приподнял шляпу и поклонился. В следующую минуту они вместе шли к нашей скамейке, и я услышал вопрос:
— Так это и есть мой пациент?
— Он самый, — ответил Гасилов, подхватывая Павлика на руки.
Я не вмешивался в оживленный разговор. Судя по всему, это был кто-то из врачей, наблюдавших за мальчиком. Мог ли я ожидать, что эта встреча добавит к будущей моей повести еще один взволновавший
