– С пионерским… – признался Семен.
– Вы хорошо сохранились для человека, помнящего пионеров, – заметила Яна. – Вы позволите, я надену халатик?
Огнев часто закивал, потом, сообразив, поднес к лицу телефон. Камера работала. Ага!
– Сейчас я покажу! – пообещал он. – Вот… вот она…
Он торопливо промотал запись к началу. Несколько секунд на экране болтались стены, ступени, перила – это Огнев бежал вверх по лестнице.
– Вижу, вы спешили, – одобрительно сказала Яна, заглядывая ему через плечо. Она уже была в халате, хотя горжетку почему-то не сняла.
– Вот! – ткнул Огнев пальцем в экран. – Ой… что это?
– Это точно не девочка в пионерской форме, – ответила Яна.
15
Ледяные штаны Карташова
Александр Зорич
Они пересмотрели запись еще дважды.
Девочки в красном галстуке не было.
Зато был человек, одетый этаким женихом из дальнего Подмосковья: в черную молодежную куртку, черные джинсы, черные туфли. Бледное, простоватое лицо – разглядеть которое, впрочем, оказалось непросто. На съемке оно находилось не в фокусе, да вдобавок смазывалось движением: незнакомец тут же ретировался. И это было, пожалуй, единственным обстоятельством, которое роднило незнакомца с пионеркой-фантомом.
Огнев, влекомый внезапно осенившей его догадкой, подошел к столику, под которым нашел свой конец небывалый паук-мутант.
Приподнял столик, поставил на ножки.
Так он и думал. Вместо паука размером с тарелку там, в малоаппетитной кашице, были распластаны останки черного домового таракана.
А ножка кровати, само собой, оказалась и вовсе целехонька. Никто ее не грыз, никто не накрошил на пол два стакана опилок.
«Психотроника, – заключил Огнев, сам не веря, что он, шакал «желтой прессы», мысленно произносит это слово без тени иронии. – По нам кто-то долбит психотроникой. Но зачем?»
Аникеев еще раз перечитал свежую радиограмму ЦУПа-М.
Это было «штормовое предупреждение» от астрофизиков. Через два часа курс корабля должен был пересечься с выброшенным Солнцем потоком быстрых протонов – смертоносной космической картечи, способной в известных условиях уложить наповал и слона.
Такие феномены известны в просторечье как «вспышка на Солнце». Обитателей Земли, защищенных магнитным полем планеты вкупе с толстой атмосферой, они не слишком беспокоят. А вот для космонавтов на борту «Ареса» солнечные протоны могли представлять смертельную угрозу.
Эту щекочущую нервы новость командир корабля поведал на общем собрании экипажа.
Как ни странно, почти все коллеги встретили ее с энтузиазмом. Особенно обрадовался Пичеррили – энтузиаст идеи пересчета траектории ради победы над тайконавтами в марсианской гонке. И хотя от рискованной затеи пока отказались, чувствовалось, что проблемы пролета мимо звезды по имени Солнце все еще будоражат его ум.
– Вспышка? Отлично! – воскликнул итальянец. – Мы загодя получим модель облучения в точке нашего максимального приближения к светилу!
– Вряд ли модель будет точной… – Аникеев был настроен скептически. – По тепловому излучению совсем не та картина получится.
– А знаешь, командир, – вступился Карташов, – Пичеррили прав. Это отличный повод провести полноценные учения по радиационной тревоге. А заодно – и по тепловой!
– По тепловой? – переспросил Гивенс.
– Да, – подтвердил Аникеев. – Все знают, что система охлаждения корабля основана на конструкции «разбрызгиватель-улавливатель», то есть капли хладагента летят непосредственно через космическую среду. Но не все помнят, что при усилении корпускулярной бомбардировки мы начнем терять рабочее тело системы охлаждения.
– Это неочевидно, – вставил Гивенс.
– Очевидно или нет, мы должны принять эту гипотезу за факт, – отрезал Аникеев. – А потому приказываю: реактор заглушить, оборудование списка «Б» отключить. Переходим в режим минимального энергопотребления. Также – раскрываем аварийные солнечные батареи. Они дадут нам минимально необходимое энергообеспечение и обеспечат дополнительную экранировку от Солнца.
– Про режим радиационной тревоги еще напомни, – подсказал Карташов.
– Напоминаю. Солнечную вспышку будем пересиживать в жилом блоке, который защищен баками с аргоном и водой. Покидать жилблок – запрещаю категорически.
В отсеке было темно. Лишь один переносной фонарь освещал лица собравшихся. Как определил Жобан, именно здесь, в районе обеденного стола, ожидалась наименьшая плотность протонного потока. Ближайшие часы все члены экипажа были обречены провести вместе – локоть к локтю, душа к душе.
– Ну и какой досуг запланирован у нас для подобных случаев? – поинтересовался Джон Булл.
– Преферанс?
– Покер?
– Медитация на космическую пустоту?
Карташов щелкнул пальцами.
– У меня идея получше. Давайте устроим «Тысячу и одну ночь».
– Я не против, – Аникеев лукаво усмехнулся, – если ты имеешь в виду одноименный балет, конечно… Только вот женщины на борту отсутствуют!
– Я имею в виду истории, – уточнил Карташов.
– Историю? Античную историю? – оживился Пичеррили. Древний Рим был его тайной слабостью.
– История – это кошмар, от которого я проснулся еще в школе. – Карташов сиял, ему неподдельно нравилась его придумка. – Я же говорю не про кошмар, а про веселье! Давайте рассказывать истории. Из жизни.
– Как в Обществе анонимных алкоголиков? – поморщился Гивенс. – Дескать, я, Джо Шмо, ветеран войны в Ираке, всегда прятал бутылку виски в бачке унитаза. Но моя жена Эндж пронюхала об этом! Она страшно разозлилась и налила в бутылку воды из унитаза вместо виски… А я не разобрался и выпил, поскольку по цвету они почти не отличались!
– Прекрасно, Эд. Твоя история засчитана, – с серьезнейшим видом поощрил Гивенса Карташов.
Тот иронии не оценил.
– К дьяволу «засчитана»! Мой отец был алкоголиком! Я водил его на собрания Общества! С тех пор ненавижу истории, в которых люди выглядят дегенератами!
– Решено: таких не будет, – сдался Карташов. – Предлагаются… эротические приключения! Пусть каждый расскажет самую волнующую историю из жизни своей плоти!
– Не кажется ли тебе, Андрей, что в этом есть нечто… излишне подростковое? – холодно осведомился Булл.
– Тогда – о первом полете. Мы же все летали! – Карташов не сдавался.
Лица собравшихся за столом помолодели. Как видно, каждому вспомнился его первый полет.
– А по-моему, надо вот как, – предложил Пичеррили. – Один – про полет, другой – самую смешную историю, третий – самую загадочную… Четвертый – самую печальную. Пятый – историю своего большого торжества, триумфа. А шестой…
– А шестой – про любовь! – Глаза француза горели. Видно было, что, в отличие от выросшего в семье сельского пастора Джона Булла, сыну амстердамской скульпторши и парижского джазмена Жан-Пьеру идея понравилась.
– Я беру про любовь, – поднял руку Пичеррили.
