хватало пушечного мяса, и он вынужден собирать «скотину» и по острожным стойлам.
Уголовники стали откупаться от мобилизации «желтой пшеничкой» — золотишком, выносили его из забоев. Рассудили, что не так уж худо живется им на руднике: руки-ноги хоть и ободраны кандалами, да целы, за зернышки «пшенички» и марцовка у них есть, и послабление режима, и сивуха, и даже «мазихи» — женщины, приехавшие «на заработки» или сами бывшие каторжанки. Чем не «жисть»? Не хуже воли. А тут — на фронт, где и убить могут! «Политики» же встрепенулись: замаячила свобода. Но вступать в царскую армию, идти на империалистическую войну?..
Ночью Антон пробрался в соседний барак на собрание ячейки. Товарищ, приехавший из Читы, из комитета, передал установку Центра: в армию идти. «Судьба будущей неотвратимой революции зависит от того, за кем пойдет армия. Большевики должны быть на фронте — чтобы вести там, среди солдат, революционную работу. Грядущий „пятый год“ снова будет зависеть от того, на чьей стороне окажутся вооруженные массы. Такая перед вами задача, товарищи!..»
На следующее утро Антон Путко, каторжный второго разряда, пришел в контору рудника, где писарь составлял подорожную на мобилизуемых арестантов.
Как уж там получилось: затерялась ли в пути казенная бумага с его тюремным «статейным списком», перечислявшим все тягчайшие преступления Антона Владимирова Путко против империи, его аресты и судимости, или так уж позарез нужно было пополнение фронту и возобладали его три курса Технологического института, — но попал он в «скорострельное» артиллерийское училище в Иркутске, а еще спустя четыре месяца прямым ходом, минуя столицы, был отправлен на Юго-Западный фронт, в отдельную штурмовую полевую батарею. На передовую, в самое пекло.
Приехав, Путко разыскал наблюдательный пункт командира батареи, отдал пакет, начал докладывать, но комбат, штабс-капитан с седыми усами, оборвал:
— Доложите, прапор, после боя, когда оторвемся от противника.
У бруствера показал рукой:
— Видите, вон там — река и мост? С той стороны прут австрияки. Позади нас, за этой высотой, дорога. По ней отходит наша пехота. У моста арьергард. Он должен продержаться, пока вся дивизия не отойдет. Моя батарея поддерживает арьергард. Задача: обеспечить отрыв наших войск от противника. Но местность закрыта. Для корректировки стрельбы наш передовой наблюдатель выдвинут в стрелковые цепи.
Штабс-капитан глянул на новенькое, из цейхгауза, обмундирование Антона:
— Корректировать учили?
— Вообще-то… — не совсем уверенно протянул Путко. — Отвечать надо: «Так точно!», или: «Никак нет!», — поддразнил командир батареи. — На первый раз согласен и на «вообще-то». — Он протянул Антону свой бинокль. — От моста, правей, между колокольней и хутором слева, окопалась наша пехота. Связь с батареей есть — телефонист жив. А наблюдатель… — Он пыхнул в усы. — Земля ему пухом. Проберетесь туда и будете корректировать огонь. Карту возьмете у убитого. Работать — по ней.
Комбат вынул великолепный «Брегет»-репетир, нажал кнопку. Часы мелодично отбили время.
— Скоро австрийцы снова попрут. Впустую снаряды не расходуйте: у нас осталось по десятку шрапнелей и гранат на орудие на полчаса работы, а беглым — на пять минут.
И напоследок вместо напутствия:
— Все уяснили, прапор? Если вопросов нет, исполняйте. Без приказа не отходить. Бог в помощь!
Обескураженный таким неожиданным оборотом дела, Антон оставил наблюдательный пункт и начал пробираться к окопам арьергарда. Он не одолел и трети пути, как вокруг загрохотало, завыло, застенало. Ему показалось, что весь этот зловещий рев обрушился на него одного, что все эти пули, снаряды и мины летят в него. Он прижался к земле, не в силах сделать ни единого движения. Еще никогда в жизни, даже в дни своих блужданий по тайге после первого побега с каторги, так не жаждал он, чтобы земля укрыла и защитила его. Он не знал, сколько прошло времени — минута или час. Но сквозь страх до его сознания дошло, что огонь ведут оттуда, из-за реки, а в передовых окопах нет корректировщика и командир батареи ждет от него наводки на цель. Он пополз, неумело загребая руками, обдирая колени, путаясь в полах шинели. И только совершенно истративший силы и взмокший, оглядевшись, понял, что стреляют в стороне и снаряды проносятся высоко над ним. Бравый прапор!..
Он скатился в окоп, кому-то на голову. Получил пинка. Услышал испуганное: «Виноват, вашбродь!» И окончательно пришел в себя. Разыскал телефониста. Из планшета убитого корректировщика взял карту. Только успел кое-как разобраться в ней — австрийцы пошли в атаку.
— Пехота противника в квадрате двадцать пять — семнадцать… Недолет триста метров… Левей ноль — сорок… Прицел сто… Огонь! Огневая точка… Прицел… Огонь!
Но внутри оставалось сосущее, мерзкое чувство страха.
Цепи высыпали к берегу реки. Голубые фигурки устремились к мосту. Огонь с той стороны сосредоточился на русских окопах.
— Пехота на мосту! Прицел больше два!.. — истошно орал он.
Телефонист, согнувшись в три погибели, передавал. Батарея отвечала редким огнем. Австрийцы по неуязвимому мосту и вброд перебрались на этот берег. Они приближались. Уже были видны пятна их лиц. Воздух прорезал свисток:
— Рота-а! За мной!
Солдаты полезли из окопов и, держа наперевес винтовки с примкнутыми штыками, утробно крича, бросились навстречу голубым фигурам. Антон и телефонист остались в окопе. Из ниши доносились стоны. Его снова охватил страх.
Австрийцы не выдержали штыковой контратаки, повернули назад, по мосту, прямо через реку — на тот берег. Наши солдаты на развернутых шинелях, держа за концы, несли раненых и убитых. Убитым оказался и ротный командир.
Снова ударили из-за реки пушки. Антон корректировал. Опять появились голубые фигурки и над окопами зазвучал свисток.
После третьей атаки пронеслось:
— Нема ахвицеров! И взводных выбило!.. Он передал по телефону:
— Рота осталась без офицеров. Услышал в трубке незнакомый резкий голос:
— А вы кто? Берите роту на себя. Продержитесь еще час.
Австрийцы начали выбегать из прибрежных садов, спрыгивать в воду, поднимая над головами винтовки.
— Пехота противника в квадрате двадцать пять — шестнадцать. Прицел сто… Огонь! — передал он на батарею и с отчаянной решимостью выхватил наган. — Рота-а! Приготовьсь!
К нему оборачивались. Багровые, грязные лица с налитыми кровью глазами. Он выждал, когда дистанция сократилась:
— Рота-а! За мной!
Стихия атаки подхватила его. Остервенила. Захлестнула. Этот бег навстречу смерти среди топота и рева таких же бегущих пробудил некие извечные инстинкты, умножившие выносливость, обострившие зрение, придавшие всему его существу ловкость и изворотливость. Он стрелял в упор, увертывался, бессмысленно орал и, когда австрийцы показывали спины, уводил свою измочаленную роту назад в траншею. Он поднимал солдат в контратаку трижды, пока не появились на позиции офицеры-пехотинцы, присланные неизвестно откуда — из другого мира. В горячке этих схваток он не заметил, когда вырвало клок шинели и поранило плечо. Рана оказалась пустяковой — ссадина, запекшаяся кровью.
— Дивизия отошла, — сказал ему подпоручик из вновь прибывших. — Через четверть часа смотаем удочки и мы.
Путко связался с наблюдательным пунктом:
— Пехота уходит. Что делать нам?
— Снимайтесь.
Он вылез из окопа и пополз рядом с телефонистом.
— Ну, прапор, с серебряной ложкой во рту вы родились! — встретил его на позиции штабс-капитан. — Только что побывал сам главкоюз[1] Брусилов. Видел вас в деле. Представлены к «Георгию». Поздравляю. — Штабс-капитан не скрыл зависти. Потеребил седой ус. — Что ж, давайте знакомиться: Воронов Юрий Петрович.
