— Стас, ты сейчас говоришь и ничего не говоришь: в твоих словах нет никакой конкретики, — раздраженно произнес Леонид.
— У него была любовница — из тех, которые лазят по канализациям, такие постоянно в дерьме.
— Вот это уже интересно. А я думал: почему это он на склоне лет вдруг решил стать диггером? Не знаешь, как ее зовут, где найти?
— Знаю — Кассандра. А найти можно на «зеленке».
— Имя, конечно, известное, но подозреваю, что это лишь прозвище.
— Догадливый. Так оно и есть.
— А что за «зеленка»?
— Так у этой молодежи называется то, что когда-то было Зеленым театром, а еще раньше крепостными укреплениями. Они на сохранившейся крепостной стене тренируются, оттачивают альпинистские навыки, хотя больше лазят по вонючим подземельям.
— Понял, знаю, где эта «зеленка» находится. Спасибо за ценную информацию. Завтра днем съезжу туда.
— Я так понял, ты взял меня в долю?
— Тогда расходы и аванс вдове — пополам?
— Не напрягайся — я пошутил. Если захочешь классно поспать — приходи, только постель с собой захвати.
— Лучше не напоминай. До связи.
Леонид задумался: пора обзвонить приятелей- журналистов — узнать, как идет подготовка материалов по раскрутке художника. Статьи в газетах и радиопередача должны «выстрелить» одновременно, иначе не добиться эффекта запоминания. Он почувствовал себя в роли дирижера, готовящего оркестр к выступлению. Первому позвонил Игнату.
6
Запах немытого тела ординарца Прошки проник в избу раньше него самого.
— Вашбродие, прибыл вестовой — вам приказано на рассвете выдвинуться к селу Чупилово, там замечен разъезд краснопузых. Вот письменное распоряжение. — Он положил мне на стол пакет, запечатанный сургучной печатью. Я вскрыл его, и содержимое меня не обрадовало.
— А почему вестовой сам ко мне не явился? Где он?! — Мой голос был полон негодования.
— Вновь отправился в штаб полка. Это был Митрошкин: увидел меня, передал и ускакал. Видно, спешил очень. А то, что отдал мне, так это то же самое, что вам в руки, — безмятежно пояснил мой ординарец, словно не замечая, что я киплю, как самовар.
— Не то же самое! Когда буду в штабе — разберусь с ним. Свободен! — Увидев, что тот продолжает стоять, переминаясь с ноги на ногу, спросил: — Что у тебя еще?
— Вашбродие, хочу отпроситься… Мы уедем, а Дуняха здесь останется.
За две недели, что мы находились в этом селе, Прохор успел обзавестись зазнобой, не первой на моей памяти. Война вымела мужиков из деревень, оставив там лишь немощных и малолетних, так что даже гнилозубый, потный, с лицом в оспинках Прохор пользовался успехом. Думаю, что командир первого эскадрона Воробьев на подобную просьбу своего ординарца разразился бы матом, швырнул бы в него, в лучшем случае, сапог и отправил бы на кухню чистить картошку, а я либерал — даже испытывая антипатию к Прошке, представляя, как он грязными руками обнимает нежное женское тело, иду ему навстречу.
— Хорошо, но чтобы в полночь был здесь. Передай по эскадрону мой приказ — в два часа подъем, в четыре часа выступаем.
Эскадрон — слишком сильно сказано: у меня осталось лишь три десятка конников.
Не знаю почему, но я невзлюбил Прошку с первого дня, и, наверное, не только за чрезмерную потливость — от него всегда разит, как от лошади после скачек. Он чувствует мое отношение и меня ненавидит. При случае, не задумываясь, всадит пулю в затылок, но пока мы как каторжники, скованные одной цепью. А вонь и пот — это лицо войны, а еще блохи, тиф, дизентерия, сифилис. Ведь большую часть времени нам приходится не сражаться, а то идти вперед, то отступать, жить в собачьих условиях, жрать что попало; набивая брюхо, помнить, что завтра, может, придется жить впроголодь; спать вполглаза и никогда полностью не раздеваясь. Опасность подстерегает всюду — красные нас теснят, а черные, зеленые, всевозможные батьки сельского масштаба — сегодня союзники, а завтра могут напасть, захватить врасплох и поставить к стенке.
Жизнь состоит из случайностей, которых море, а мы лишь щепки, и нас бросает то туда то сюда. А искать закономерности в случайностях — неблагодарное дело. Только здесь понимаешь надуманность и искусственность построений Ницше, Шопенгауэра, которых читал взахлеб в студенческие годы. Волюнтаризм — это лишь словоблудие, от нас ничего не зависит. А может, дело лишь во мне? «Бог умер», — провозглашает Ницше, а жив ли я?
Будучи в университете приверженцем революционных идей, с одобрением встретив падение царизма, я в результате нелепых обстоятельств жизни, главным образом, вследствие своего дворянского происхождения, оказался в Добровольческой армии, которая борется за возрождение монархии, за цели, чуждые мне. А что мне оставалось делать, когда я оказался между жерновами, которые готовы были стереть меня в порошок? Выбор за меня сделали красные: только из-за происхождения определили в заложники, а на мои взгляды им было наплевать, как и на то, что я был исключен из университета накануне выпуска за открыто высказываемые взгляды и материальную поддержку рабочих кружков, руководимых эсерами. Лишь то, что вскоре наш небольшой городок был взят Добровольческой армией, спасло меня от расстрела.
В прошлом мне казалось, что источник всех бед — царизм, а когда рухнули вековые устои, то выяснилось, что я беды еще не знал! А причина всех несчастий — идеалисты, которые, маня светлым будущим, вызывают к жизни силы Зла, окрашивающие все в черный цвет. В стране разруха, анархия, человеческая жизнь стала разменной монетой. А я, вместо того чтобы копаться в старинных фолиантах, захваченный вихрем хаоса, несу смерть. Если Бог поможет мне пережить все это, то я обязательно вернусь к исторической науке, так как уже сделал для себя вывод: историк не должен иметь политических убеждений, а быть беспристрастным и не руководствоваться накопившимися обидами или чужими желаниями.
Вдруг тишина сельской ночи, до этого нарушаемая лишь ленивым побрехиванием собак, взорвалась грохотом ручных гранат, сухой дробью винтовочных выстрелов и безжалостным стрекотом пулемета. Я в панике выскочил во двор, дрожащими руками оседлал своего Вороного и пустился вскачь по пустынной улочке туда, где слышалась перестрелка. Похоже, враг атаковал нас внезапно, непостижимым образом просочившись в село мимо выставленных постов, воспользовавшись нашей самонадеянностью. Нашей? Нет, моей! Ведь я командир! Какой, к черту, командир — недоучившийся студент-историк! Вот Воробьев бы этого не допустил!
Раздались крики за изгородью: «Вон их командир. Вали коня, ребята! Взять живым!» Вслед послышались выстрелы, и я перелетел через споткнувшегося Вороного и грохнулся на землю. Сильный удар привел меня в беспамятство, пришел я в себя уже обезоруженным, в порванном френче с сорванными погонами, со связанными руками. Рядом с собой я увидел пребывающих в столь же плачевном состоянии полтора десятка моих бойцов и среди них Прошку, который теперь старался держаться от меня подальше. Мы находились под прицелом «максима», установленного на тачанке, рядом с ней стояли два новеньких «льюиса» — трофеи, добытые у нас.
Это были явно не регулярные войска: бородатые мужики, одетые кто во что горазд, но хорошо вооруженные. Вперед вышел молодой мужчина в офицерском френче без погон, с небольшой вьющейся бородкой, и стал говорить, слегка шепелявя и весьма заумно. По голосу я его и узнал.
— Встать! Я буду немногословен: самое дорогое у человека — это жизнь, а у вас есть все шансы с ней распрощаться, но господин наказной атаман, пардон, товарищ атаман, дает вам шанс остаться в живых. Кто хочет остаться в живых — сделать шаг вперед!
