принятия христианства устраивали после похорон веселый пир — тризну».
Перед его глазами крутилась карусель лиц, предметов, слышались обрывки разговоров. Здесь чествовали Стаса, живого и веселого, а не ту куклу в гробу. На душе было хорошо, спокойно, и хотелось, чтобы эти проводы друга никогда не кончались, словно они могли удержать его на земле. Но к полуночи Леонид остался в мастерской один, выпроводив последних захмелевших художников. Он и сам нетвердо стоял на ногах. Решив, что не будет ехать домой, а заночует здесь, он смел прямо на пол со стола-ложа объедки, одноразовую посуду, бутылки с остатками водки. Привел стол в положение кровати, достал из шкафа гостевую постель, собираясь ее расстелить, и тут его ужаснула мысль: «Это та же постель, на которой Стаса нашли мертвым!» — Он мгновенно сбросил ее на пол, словно боялся, что она его укусит. Стол-кровать тоже не вызвал у него желания провести на нем ночь.
«Стас был мертвецки пьян перед смертью, совсем как я сейчас. А если он не сам умер, а ему помогли? Записка — лишь совпадение, а теперь мой черед!» Мысль его испугала, он ринулся к входной двери и дополнительно закрыл ее на мощную задвижку.
«Мой черед умереть! Мой черед умереть! — стучало в висках, гнало на улицу, но выйти туда одному ему было страшно. — Подземелье! Почему в моих снах настойчиво появляется подземелье? Этот полуподвал… А может, из него есть замаскированный вход в подземелье?!» Теперь запор на двери не давал ему уверенности в собственной безопасности, страшила и темнота, которая властвовала за окном: там, в глухом дворе его могли поджидать.
Почему он решил, что его хотят убить, Леонид не мог объяснить себе, но занялся активными поисками подземного хода: отодвинул шкафы и простучал за ними стенки, выкинул с антресолей всякий хлам и там тоже простучал, как и в других, по его мнению, подозрительных местах. Вскоре бешеная энергия сменилась усталостью, он буквально падал с ног, но на стол-кровать не лег, а устроился спать сидя — в старом полуразвалившемся кресле.
Однако устроившегося поспать на скрипящем при каждом движении кресле Леонида внезапно пронзила мысль, заставившая похолодеть кровь в жилах: «Вне зависимости от характера поминок по усопшему — плачут на них или смеются, — в основе их есть страх, и не столько перед смертью, сколько перед самим покойным». И теперь его опасения приняли, как ему показалось, реальные очертания нереальной опасности — с глазу на глаз встретиться здесь со Стасом, больше не принадлежащим миру живых. Преодолевая дрожь, стараясь не смотреть по сторонам, словно это могло спровоцировать его встречу с покойником, он схватил со стола недопитую бутылку и присосался к горлышку, жадно глотая обжигающую жидкость, пытаясь заглушить страх водкой, побыстрее затуманить сознание.
Сегодня восьмой день, если считать с последнего визита Кузьмы, продукты, как ни растягивал, закончились еще вчера, и я решился: ночью схожу к нему домой и узнаю причину отсутствия. Не ведаю, что с ним могло произойти: заболел, а может, еще хуже… Это «хуже» включает в себя слишком широкий спектр предположений, но все они сводятся к одному: Кузьма мне больше не сможет помочь. Почему же я тогда иду к нему домой, подвергаясь дополнительному риску, а не спешу поскорее покинуть этот город, такой же негостеприимный, как и те, что встретятся мне в дальнейшем? Что тянет меня к нему в полуподвал? А почему бы мне не остаться здесь еще на некоторое время?
Подземелье мне подарило чувство безопасности, которое я не испытывал уже несколько десятилетий. Прежняя жизнь вынуждала быть постоянно готовым бросить все и бежать, избегать личных привязанностей, всего того, что делало потенциального беглеца уязвимым. Ведь когда я, прожив длительное время под чужой фамилией, уверовал в свою безопасность, злой рок в одно мгновение разрушил десятилетиями создаваемый уклад моей новой жизни, построенной на чужой биографии. А здесь дни, похожие один на другой, неразличимые между собой, дарят мне покой и тишину, чего я был лишен длительное время.
Посмотрел на календарь, который исправно веду, — сегодня 29 июня 1941 года, я пробыл здесь уже больше месяца. Удивляюсь сам себе — зачем мне нужен календарь, ведь времени под землей не существует?
В первое время, живя под землей, я не мог дождаться, когда придет Кузьма, и вместе с ним поднимался ночью на поверхность, чтобы хоть с полчаса подышать свежим воздухом, полюбоваться ночной темнотой, которая ничто по сравнению с мраком подземелья. Да и разве это темнота — при свете луны в преддверии июньских ночей? И настоящей тишины на поверхности не существует. Впоследствии я совершал прогулки все реже, пока не осознал — они мне не нужны.
Я надел новый костюм, который вместе с другими вещами купил для меня Кузьма, поскреб лицо опасной бритвой, сняв растительность, — решил, что с бородой я буду больше привлекать внимание милиционеров и прохожих. Посмотреться в зеркало при свете «летучей мыши» и реально оценить себя — непростое дело: здесь все становится загадочным, таинственным, даже моя исхудавшая от недоедания физиономия. Отражение в зеркале — чужое лицо. Дай Бог, чтобы я действительно стал неузнаваем, тогда и от преследователей удастся уберечься. В розыск меня давно объявили, но не думаю, чтобы здесь моя особа привлекала к себе внимание. Скорее всего, гепеушные ищейки предполагают, что я просочился мимо их соглядатаев и укатил в дальние края.
С собой захватил фанерный чемоданчик, в который сложил немногочисленные пожитки: еще один, светлый, костюм из парусины и пару смен белья. На прощание сделал обход подземелья, тайну которого я так и не разгадал. Возле прохода в канализационную сеть разделся донага, чтобы не испачкать вещи, спрятал все в чемодан. Иду по канализационному лабиринту без света — привык, знаю, сколько шагов до каждого поворота, где надо пригибаться, а где поберечь ноги. Вспомнил, как, исследуя этот лабиринт в первые дни, в конце его натолкнулся на подземную «реку» и, пытаясь ее преодолеть, окунулся и оказался с ног до головы в дерьме. Тогда пришлось поморочиться, пока не нашел «душ» и не устроил постирушку.
Вот я и у цели — перед колодцем, за чугунной крышкой которого может ожидать меня… Я этого знать не могу, как и не умею заглядывать в будущее.
Вспоминаю — под ногами должна лежать смятая пачка из-под папирос, невидимая в темноте, я ее выбросил, когда впервые спустился вниз. Тогда Кузьма сделал мне замечание — мусор здесь не оставляют. В этом месте любая вещь может пролежать годы, а то и десятилетия — некому убирать. Воспоминания о табачном дыме вызвали нервный зуд — не курил уже пять дней, и больше всего меня донимает не голод, а желание покурить крепкого самосада, который время от времени приносил Кузьма, постоянно ругаясь — зачем переводить деньги на это сатанинское зелье?
Надеваю костюм, с помощью веревки приспосабливаю на спине чемодан и карабкаюсь вверх по холодным железным скобам. Пришлось повозиться с тяжеленной крышкой, и я все-таки испачкал пиджак на плече, пока ее поднимал. Но препятствие преодолено, и я вдыхаю воздух, густо насыщенный запахами деревьев, травы — начинает кружиться голова от волшебства наступившего лета, пьянящих ароматов. Здесь есть небольшой палисадник, примыкающий к высоченной глухой стене какой-то фабрики. Напротив находится фабричное общежитие — неприглядный четырехэтажный кирпичный домик, в котором, к моему удивлению, ни одно окно не светится. В памяти всплыло, как я в первые дни, точнее, ночи, мучимый одиночеством, выбравшись из люка, с завистью смотрел на освещенные окна общежития, откуда доносился шум жизни.
Глухая ночь, хотя довольно светлая, кругом тишина и ни души — мое появление проходит незаметно. Глаза отвыкли от света, даже от такого, призрачного, ночного, но через пару минут зрение восстанавливается. Крышку люка я не стал закрывать: если придется вернуться, то без крюка мне ее не поднять, а что люк открыт — это не моя печаль.
Память меня никогда не подводила, поэтому повторяю путь, каким меня сюда вел Кузьма, особенно не напрягаясь: небольшими улочками, через дворы, иногда даже преодолевая заборы. Город абсолютно темен, кажется вымершим, затаившимся, и это внушает мне тревогу. Когда мы шли с Кузьмой, нет-нет, да и слышали звуки ночного города: пьяные голоса выясняли отношения, где-то вдалеке бренчала гитара и раздавались молодые голоса, в окнах домов горел свет, а сейчас за ними полная темнота, словно все по команде легли спать или выехали отсюда. В ночную тишину врывается рокот мощных моторов, который усиливается, — видимо, неподалеку идет автоколонна. Почему ночью?
Июньская ночь светла, к тому же полная луна щедро освещает все вокруг, помогая мне и в то же время меня предавая.
