— Стоять! Приготовить документы к проверке! Комендантский патруль, — раздается окрик, и я вижу военный патруль: офицера и двух солдат с винтовками.
«Почему военные проверяют документы у штатских? Что здесь происходит?» Но я не владею собой от страха, хотя запоздалый здравый смысл требует, чтобы я вел себя спокойно — ведь это военные, а не милиция, у них вряд ли есть ориентировка на мой розыск, и документы у меня имеются, хоть и фальшивые. Бросаюсь бежать прочь, позади слышатся крики, а вслед выстрелы из винтовок — пуля оцарапала щеку, потекла кровь.
«Они что, с ума сошли — по гражданскому шпулять из винтарей?!»
Но они настроены серьезно и стреляют на поражение. Бросаюсь в ближайший двор, перелетаю через забор в чей-то огородик, снова преодолеваю забор, цепляюсь за что-то — порвал брюки, бегу, себя не помня, лишь бьется мысль: «Что происходит?!» Бегу на автомате, не соображая: где я, куда бегу, что буду дальше делать. Успокаиваюсь, лишь увидев знакомый палисадник у фабричной стены, на которой висят какие-то листовки. Постепенно прихожу в себя — позади не слышно погони, видно, оторвался. Подхожу к листку бумаги с напечатанными буквами и при свете бензиновой зажигалки читаю — раз, второй, третий. Наконец понимаю — началась война. Это распечатанная типографским способом сводка Совинформбюро, в которой говорится о боях советских войск с немецкими войсками на Вильненско-Двинском, Минском, Луцком направлениях, называются оставленные противнику населенные пункты. Особенно меня потрясли заключительные строчки: «Немцы преследовали цель молниеносным ударом в недельный срок занять Киев и Смоленск. Однако на сегодняшний день врагу не удалось добиться своей цели: наши войска все же сумели выстроить оборону, и план так называемого молниеносного захвата Киева, Смоленска оказался сорванным».
Рядом примостился листок поменьше: общий приказ НКГБ, НКВД и Генерального прокурора СССР был категоричен: все сдавшиеся в плен приравниваются к предателям Родины.
Выходит, началась полномасштабная война с Германией и, судя по этой информации, бои идут на фронтах протяженностью в тысячи километров и не на территории противника, как пелось в песнях. Фронт уже приближается к городу, в котором я прячусь. Не знаю, как это может сказаться на моем положении беглеца, но ничего хорошего ожидать не приходится. Теперь ясно: в городе объявлен комендантский час, применяется светомаскировка, поэтому кажется, что он вымер.
Страх помог мне избежать смертельной опасности, иначе патруль меня, злостного нарушителя, доставил бы в комендатуру, где мою личность установили бы быстро. А в военное время с такими, как я, с подобным прошлым, не церемонятся — к ближайшей стенке. Замечаю, что во время бегства потерял чемодан, порвал костюм, теперь в нем не покажешься на глаза ни днем, ни ночью. Спускаюсь в подземелье, нахожу инструменты Кузьмы, но иголки и ниток среди них нет. Беру ломик и поднимаюсь на поверхность. Решаю вопрос заготовки продовольствия оперативно: нахожу поблизости продуктовую будочку и ломиком срываю замок. Снимаю пиджак, в него сваливаю банки консервов, несколько кружков колбасы; жаль только, хлеба здесь нет, но папиросы есть! Не удержавшись, прихватываю с собой пару бутылок водки с залитыми сургучом головками. Задыхаясь и потея, спешу отнести тяжелую ношу к канализационному люку. Закрывая над собой крышку, слышу вдалеке милицейские свистки, но я уже в безопасности — здесь никакая собака не сыщет вход в мое подземелье. Единственная опасность — Кузьма, если он арестован и проговорится, выдаст мое убежище. Но я не верю, зная Кузьму, что он может опуститься до такой низости. Наше братство, учрежденное в студенческие годы, ему и Петру казалось чем-то священным.
Перед глазами возникло лицо Петра перед тем, как я прострелил ему череп, но я отогнал наваждение. Пока я жив, буду думать о живых, то есть о себе, а мертвые пусть побеспокоятся о себе сами. Бог с ним, с Петром, — все в прошлом, а значит, предано забвению.
Леонид проснулся от непрекращающегося звонка-мелодии мобильного телефона. С трудом открыл глаза — свет от яркой лампочки, горящей над головой, ослепил болью, заставил прослезиться. Самочувствие после выпитого было ужасное: голова раскалывалась от страшной боли, хотелось выпить чего-нибудь холодненького и вновь завалиться спать. В окне стояла непроглядная темнота, а часы показывали полвторого ночи. Он нащупал рядом мобилку и прохрипел в нее:
— Кому не спится в ночь глухую?!
— Это я, Ксана. Нам надо срочно встретиться!
— Ночью?! Я не в том настроении и состоянии, чтобы сломя голову бежать во тьму. Или ты меня хочешь? — проблеял он пьяно.
— Может, хорошо, что ты пьян — это поможет тебе не сойти с ума от увиденного. Ты где?
— В мастерской Стаса. Ее дверь напротив той двери, из которой ты меня вызволяла. А я, сволочь последняя, не удосужился тогда зайти к Стасу — может быть, он был бы сейчас жив… — Леонид заплакал.
— Или вы оба были бы покойниками.
Слова девушки дошли до его сознания и чуть отрезвили.
— Ты хочешь сказать, что Стасу помогли отправиться на тот свет?!
— Я хочу сказать, что через полчаса заеду за тобой на такси, если у тебя есть бабки за него расплатиться. «Химза» у тебя с собой?
— «Химза»?! — Леонид встал с кресла, шатаясь, с трудом удерживая равновесие, оглянулся и сказал заплетающимся языком: — А, химзащита! Нет, что я, рехнулся, чтобы с ней повсюду таскаться? Она в гараже. А для чего она тебе?
— Не мне, а тебе. Ничего, потом постираешь все или жена постирает. Так за тобой на такси заезжать?
— Деньги у меня всегда есть! — Он говорил нетвердо, как и стоял. — Приезжай! С тобой — хоть на край света! В любую канализацию! Мне даже сны стали сниться, связанные с канализацией, будто я там даже жил!
— Времени в обрез, чтобы слушать твою пьяную болтовню. Я еду. Приведи себя в порядок — прими душ! — Послышались гудки отбоя.
— Для женщин я всегда в форме! — выкрикнул в трубку Леонид и чуть не упал.
Затем вспомнил про имеющийся здесь душ. Правда, это был не душ, а одно название — просто в уборной, рядом с унитазом, имелось сливное отверстие, а над ним кран с холодной водой. По-видимому, там когда-то находился умывальник. Стас набирал в ведро воду из крана и опрокидывал его на себя над этим отверстием, называя это душем. Сделать там нормальный душ Стас не хотел, заявлял, что тогда этот полуподвал потеряет свою естественность.
Леонид разделся и прошел в эту импровизированную «душевую» — его хватило на два ведра. В результате он ужасно замерз, голова продолжала болеть и в ней был кавардак от выпитого, но шататься он стал меньше.
Ксана приехала через пятнадцать минут вместо обещанного получаса и сильно забарабанила в дверь, так что ему, полураздетому, пришлось открыть и заканчивать приводить себя в порядок уже при ней.
— Услышав твой голос, подумала, что ты вновь завалился спать после нашего разговора, а ты ничего, молодчага, — объяснила она свой барабанный бой в дверь, наблюдая за его неуверенными движениями.
— Пить будешь? Здесь еще есть! — предложил Леонид неуверенным тоном, поднимая с пола бутылку, в которой оставалось немного водки.
Его самого только от взгляда на ее содержимое передернуло и затошнило.
— Буду! — зло бросила Ксана, вырвала бутылку из его рук и разбила об пол. Потянула его к двери. — Такси ожидает — поехали, как бы нам не опоздать на самое интересное!
— Куда мы едем? — поинтересовался уже в автомобиле Леонид.
— Не к чертовой бабушке, а значительно дальше.
В салоне такси хмель крепко овладел Леонидом, он то дремал, то пялился в окно, но ничего не видя, не воспринимая, а затем и вообще перестал соображать. Пришел в себя уже на улице, такси поблизости не было. Он не мог ничего рассмотреть из-за окружающей темноты и рези в глазах, но почему-то мрачное место казалось ему знакомым. Девушка вложила ему в руки крюк, и он, собравшись с силами, поднял чугунную крышку канализационного люка.
