прошлого визита Штюрнера, прошла в гостиную, налила полный стакан и выпила.
Наступившее через несколько минут опьянение сняло боль в сердце. Она не любила немца, знала, что их отношения временные, но не ожидала такой развязки. Она привыкла к нему, к тому же он был по- своему добр к ней. Неожиданно возникшая мысль заставила ее спешно покинуть квартиру и направиться в сторону Бессарабского крытого рынка — напротив, там, где начинался бульвар Шевченко, был установлен эшафот с виселицами.
Торопясь, она даже не посмотрела в зеркало, надела не модную шапочку, а обмотала голову старым темным шерстяным платком и, уже сойдя вниз, подумала, что ее головной убор совсем не подходит к шубке, но не стала возвращаться.
Среди девяти повешенных Люба не сразу опознала Володю: вытянувшееся тело, босой, потемневшее лицо с прикушенным кончиком языка, в исподней рубахе, на груди табличка. Люба не смогла прочитать, что на ней написано, — слезы непроизвольно покатились из глаз.
В голове у нее застучало: «Это я послала его на смерть! Я виновница гибели его и Штюрнера! Прося его помочь, я не задумывалась, что этим толкаю его на убийство Штюрнера, а значит, на верную смерть». Ей хотелось дать волю своим чувствам — кричать, рвать на себе волосы, рыдать, но вместо этого она молча прошла мимо виселиц, задержавшись лишь на мгновение, — обычная прохожая-ротозейка. Люба не вызвала подозрений у дежуривших здесь полицаев.
Когда подходила к дому, уже совсем успокоилась. Оправданием ее поступка была спасенная жизнь Миши. Ведь сообщи она о мальчике Штюрнеру, и тот бы обязательно от него избавился. Гибель немца равнозначна расставанию, а ведь это рано или поздно должно было произойти. Он же сам говорил, что их брак невозможен, и даже показывал ей фотографию своей супруги Лотхен, женщины с неприятным, вытянутым, лошадиным лицом, рядом с которой сидели двое белобрысых мальчуганов. Ее вины нет — они просто расстались, а то, что он погиб… На то война!
Что касается гибели Володи, она тоже нашла себе оправдание: он был комсомольским активистом, и раз остался в оккупированном немцами городе, то наверняка был связан с подпольщиками. Он пошел убивать Штюрнера не один, и это доказывает, что он был членом подпольной организации и вместе с другими уничтожал фашистов. То, что его выбор пал на Штюрнера, и случайность, и закономерность — немец ведь мог быть как-то связан с зондеркомандой, расстреливающей людей в Бабьем Яру. Возможно, Штюрнер не только читал им лекции, как он ей рассказывал.
О расстрелянных заложниках она старалась не думать, считая, что и в этом ее вины нет. Володя знал, к каким последствиям приведет покушение на жизнь немецких офицеров.
Вернувшись в свою квартиру, Люба решила: теперь надо думать о будущем, а не о том, что она сделала правильно, а что — неправильно. Она нашла ключ от сейфа, спрятанный в потайном ящичке старинного секретера — ключ был один, и Штюрнер не решался носить его с собой. Взяв ключ, она подошла к картине на стене, изображающей бушующее море, и отодвинула ее. За ней обнаружилась стальная дверца сейфа. Открыв ее ключом, она с трудом потянула на себя тяжелую дверцу.
Золото, которое находилось здесь, теперь стало ее собственностью и должно было помочь ей, Мише и тому ребеночку, которого она носит под сердцем, пережить войну, ведь она рано или поздно закончится.
Часть 5
Реки текут на юг
1
Первое время Люба очень боялась, что в ее квартиру нагрянут с обыском, найдут меня и спрятанное золото, а это была верная дорога в Бабий Яр, — продолжил рассказ ювелир. — Она за большие деньги раздобыла мне метрику на Евбазе, но еще надо было что-то сделать с моей внешностью. Вначале она обесцветила мне волосы и заставила снять очки — я с детства страдаю близорукостью. Ей самой результат не понравился, и она покрасила мне волосы в черный цвет, но вновь осталась недовольна своей работой и остригла меня налысо машинкой, однако и это не решило проблему Тогда она взяла скальпель и нанесла мне небольшие ранки по всей голове и лицу и замазала их зеленкой — словно у меня была ветрянка. Это ее хоть как-то удовлетворило. Немцы очень боялись инфекционных заболеваний и, увидев ребенка в зеленке, с ранками на голове, не стали бы к нему присматриваться. Операция с нанесением ранок была чрезвычайно болезненной, но я не издал ни звука. Я лишь крутился как юла, мотал головой, но позволял Любе делать со мной все, что она задумала, — таким большим было у меня желание жить. Уже в том возрасте я знал цену жизни и ради нее был готов на все.
Люба собрала кое-какие вещи и поехала проведать своих родителей в село, а заодно и договориться оставить меня у них. Для подобного путешествия по железной дороге ей потребовалось целый день простоять в очереди, чтобы получить разрешение в управлении дорог. Затем она попрощалась со мной и сказала, что через два дня вернется, и велела не подходить к двери, как бы в нее ни стучали и ни звонили. Вернулась она лишь на четвертый день, а я почти все это время провел в шкафу с книжкой, но читать не мог из-за волнения — боялся, что она не вернется и я останусь один. Она была какая-то не такая, как обычно. Люба больше не заговаривала о селе, и только уже через несколько лет после войны я узнал, что его сожгли немцы из-за того, что жители помогали партизанам.
Самыми ужасными были последние дни перед освобождением города — электричество отключили, повсюду были развешаны листовки с приказом всем покинуть город, за неисполнение — расстрел. Мы все это время провели в квартире, теперь уже и Люба стала затворницей. В доме никого из жильцов не осталось, он и до этого был полупустым — многие эвакуировались перед тем, как в город вошли немцы.
Не буду рассказывать, что мы пережили, но и с приходом советских войск страх нас не покинул. Женщин, которые путались с немецкими офицерами, энкавэдэшники выявляли и отправляли в лагеря. Любу эта участь миновала. Хоть она и была на четвертом месяце беременности, завела близкое знакомство с офицером из комендатуры, и тот ей много в чем помог.
Она присутствовала на казни предателей-полицейских, их повесили на площади Калинина[59]. Среди них был и Евсеич. Невероятно, но он узнал ее в толпе и начал кричать: «Вон стоит немецкая подстилка, шлюха!» Грузовик, на кузове которого они стояли, тронулся, и еще несколько секунд плясали в воздухе их ноги.
Смерть Евсеича и то, что спасение еврейского мальчика было ее заслугой, немного успокаивало Любу, но оставался страх, что о ее прошлом станет известно. Этот страх заставил ее отказаться от артистической карьеры, она не хотела быть на виду. Но в театр Люба все же попала — стала костюмершей. Иногда даже выходила на сцену в роли прислуги или в массовке. У нее был любовник — один из маститых театральных режиссеров, он мог бы ей помочь с карьерой артистки, но здравый смысл удержал ее от этого шага. Лишь в шестидесятые годы, при Хрущеве, она попыталась изменить свою жизнь и все же стать артисткой, но вскоре поняла, что годы ушли, а с ними и то, что когда-то разглядела в ней моя мама.
— Она была беременна и, наверное, родила. Какова судьба этого ребенка?
— Люба нашла кормилицу и отвезла мальчика в село, где тот и рос. Знакомые и друзья считали его ее младшим братом, о судьбе которого она постоянно заботилась. Один я знал правду, но молчал до сегодняшнего дня. Она заботилась и обо мне, пока я после восьмого класса не поступил в училище. Дальше я сам строил свою жизнь. Я не захотел возвращаться в квартиру, откуда ушли в Бабий Яр мои родители и где провел почти два года, прячась в шкафу. С годами у меня даже развилась клаустрофобия — я не пользуюсь лифтом и вообще боюсь замкнутого пространства.
Олег был разочарован — после всего, что он узнал, ювелир уже не был главным подозреваемым. Любовь Гавриловна спасла ему жизнь, поставила на ноги, и он был ей очень благодарен за это. Бывает, конечно, что страсть коллекционера, желание завладеть вожделенным предметом побеждает все остальные
