считаешь, что друзей надо выбирать в зависимости от ситуации?
— Конечно.
Станевич немного опешила, но заставила себя рассмеяться.
— Ты, кажется, по своему обыкновению, хотел меня поддеть? Ты верен себе.
Он посмотрел на нее без тени иронии.
— Наоборот, дорогая, я просто хочу быть солидарным с тобой.
— Ну и прекрасно! — Она сделала вид, что принимает его слова за чистую монету. — А то я испугалась, что ты будешь шарахаться от моих гостей. Входи. Ах да! — Она остановилась перед дверью. — Значит, ты благополучно вернулся. Выглядишь ты прекрасно. А что у тебя с ногой?
— Так, пустяки.
— Ничего серьезного?
— Абсолютно, — сказал он, хотя знал, что навсегда останется хромым.
— А как Мария? Ей, бедняжке, наверно, нелегко пришлось.
— Как и всем в лагере.
— Она, конечно, уже вернулась?
— Нет.
Станевич, держась за ручку двери, оглянулась.
— Нет? Что ты говоришь? Как это ужасно! Хотя по-настоящему из лагерей ведь начали возвращаться только сейчас. Но она, по крайней мере, здорова?
Щука кивнул.
— Ну, вот видишь! Это самое главное. Посмотришь, она скоро вернется.
Щука с минуту колебался.
— Я тоже так думаю, — спокойно сказал он и вошел вслед за свояченицей в комнату.
Взгляды сидевших за столом устремились в его сторону.
— Инженер Щука, мой свояк, — сказала Станевич, стараясь непринужденностью тона сгладить неловкость.
Она терпеть не могла натянутых ситуаций в обществе, и в ней ожила давнишняя неприязнь к мужу сестры. Никогда она не могла понять, как Мария, такая неглупая и интересная девушка, могла выйти замуж за подобного человека. Но самое непостижимое было то, что они производили впечатление счастливой пары. Она вспомнила, что сказал о Щуке ее муж после одного из редких семейных сборищ: «Я допускаю, что можно быть коммунистом. Всякие бывают извращения. Но признаваться в этом открыто? Это, на мой взгляд, уж слишком».
Между тем Щука, казавшийся особенно большим и грузным в этой тесной комнате, опустился в кресло рядом с Тележинским.
— Выпьешь кофе? — спросила Станевич.
— С удовольствием, — буркнул он по своему обыкновению.
— Простите, — отозвался с другого конца стола Путятыцкий, — я не ослышался, ваша фамилия Щука?
Щука поднял тяжелые веки.
— Да.
— Где-то я встречал эту фамилию, — прогнусавил Путятыцкий. — Только вот где? Совсем недавно…
— Я могу вам помочь, — сказал Щука. — Наверно, в газетах, в связи со съездом партии.
Станевич беспокойно заерзала.
— Да, да! — воскликнул Путятыцкий. — Я, правда, не имею обыкновения читать подобные вещи, но теперь я вспомнил, что выступал человек с такой фамилией.
— Совершенно верно.
— Надеюсь, это не ваш родственник? — сочувственно спросил Путятыцкий.
— Нет.
— Я так и думал. Но все равно это неприятно.
Щука взял чашку.
— Вы думаете? Кажется, вы неправильно меня поняли. Я сказал, что это не мой родственник, потому что это был я сам.
Станевич слегка покраснела и постаралась спасти положение.
— Какое пикатное qui pro quo[3] — сказала она с неестественно громким смехом. — Совсем как на сцене. Сдается, граф, вы попали впросак?
— Согласен, — совсем в нос сказал Путятыцкий.
Роза Путятыцкая сидела с вытянутой физиономией, выпрямившись, словно аршин проглотила, а Тележинский, положив ногу на ногу, держась за щиколотку, посасывал трубку и прищуренными глазами поглядывал то на двоюродного брата, то на Щуку. Его явно забавляла эта сцена.
— Надеюсь…— начал Путятыцкий.
Станевич поспешила его перебить:
— Вы, господа, наверно, не знаете, что мой свояк — старый коммунист, еще с довоенных времен. Насколько я помню, ты всегда придерживался весьма радикальных взглядов, верно, Стефан?
— Ты, кажется, стараешься меня оправдать?
— Простите, — запротестовал Путятыцкий, — вы несправедливы. Что касается меня, то я всегда уважал людей с сильным характером, преданных идее, независимо от того, разделял я их убеждения или нет. По-моему, это свойственно всем интеллигентным людям. Вы со мной согласны?
Выразительный взгляд Станевич, казалось, говорил Щуке: «Вот видишь, как ты несправедлив к людям». Ему стало противно.
— А гитлеровцев вы тоже уважали?
Путятыцкий оторопел.
— Простите, я вас не понимаю…
— Ведь в характере им не откажешь?…
— Да, конечно.
— Ив преданности идее тоже.
Путятыцкий развел руками.
— Ну, если вы так ставите вопрос…
Станевич снова сочла необходимым вмешаться:
— Помилуйте, господа! Неужели, кроме как о немцах, не о чем больше говорить?
— Можно о евреях, — ввернул Тележинский.
Станевич надулась, как избалованная девочка.
— Я не желаю об этом слышать. Не понимаю, почему стоит мужчинам сойтись, как они обязательно начинают говорить о войне или о политике. Это ужасно! Что за смертная скука!
— Простите, это я виноват, — признался Путятыцкий. — Вы правы. Аргументы дам всегда действуют на меня обезоруживающе.
Пани Катажина поблагодарила его взглядом и, приятно возбужденная своей находчивостью, обратилась к Щуке:
— Можно тебе налить еще кофе?
— Нет, спасибо.
Щука тоже мог бы признать себя побежденным, — правда в ином смысле, чем Путятыцкий. Жизнь и образ мыслей этих людей были ясны и прозрачны, как воздух, и каждый, кто противопоставлял им свои взгляды, желая при этом остаться самим собой, рисковал попасть в смешное положение. Щука понял это, когда после его резкого и грубоватого «спасибо» в комнате воцарилась тишина. К чему он начал этот разговор? Чтобы свои взгляды продемонстрировать или их переубедить? И то и другое было нелепо.
Он посмотрел на Станевич, и вдруг в ее позе — она сидела вполоборота к Путятыцкому — ему почудилось такое сходство с Марией, что у него защемило сердце и, как по ночам во время одиноких раздумий, нахлынули мучительное беспокойство и страх.
Он закрыл глаза, и до него, словно издалека, слабее, чем удары собственного сердца, донесся голос
