Наклонясь к нему, Древновский с пьяной доверительностью сообщил:
— Знаешь, братец, жизнь у меня была паскудная, черт бы ее побрал! А у тебя?
— Ага! — буркнул тот. — Это не беда. Я сильный.
— Вот видишь! Я тоже сильный. Но теперь конец. Теперь наша взяла. Теперь мы наверху.
Матусяк глянул на него из-под черных, густых бровей.
— Ну, ну! Еще много надо сделать.
— Сделается.
— Ты знал Стасика Гавлика?
— Гавлика? А кто он такой?
— Товарищ.
— Ну и что?
— Убили его сегодня.
— Не горюй! Все равно наша взяла. Вот увидишь, ты еще директором завода будешь.
Потом он обернулся к Грошику и похлопал его по спине.
— Грошик, харя ты этакая…
Тот опять присмирел, притих и весь как-то сжался, словно хотел занимать как можно меньше места.
— Слышишь, Грошик, этот парень директором будет. И я буду. Все мы будем директорами. А ты — главным редактором. Ты куда, главный редактор?
Репортер моргал мутными глазками, а его руки и ноги как-то странно подергивались под столом, что, должно быть, означало намерение встать.
— Сиди, начальник! Куда собрался?
— Никуда, — буркнул Грошик. — Хочу речь говорить.
Свенцкий отодвинулся вместе со стулом от стола и за спиной майора окликнул Пэзлицкого, сидевшего через несколько человек от него.
— Пан редактор!
Павлицкий по его решительному тону сразу сообразил, в чем дело. Минуту-другую он колебался.
— Все-таки?
Свенцкий кивнул.
— Немедленно. Нельзя терять ни минуты.
— В чем дело? — заинтересовался Врона.
— Пустяки, — отозвался Свенцкий.
Тем временем Грошик с помощью развеселившегося Древновского наконец встал. Но это усилие так его поглотило, что он не заметил, как рядом выросла вдруг огромная фигура Павлицкого.
— Ну-ка, отодвиньтесь, — шепнул Павлицкий, наклоняясь к Древновскому. — Живо…
Древновский инстинктивно отпрянул.
Тогда Павлицкий схватил Грошика под руку и, прежде чем тот успел что-либо сообразить, уволок из зала. Обалдевший Грошик только в коридоре начал сопротивляться, но тут уж Павлицкий мог с ним не церемониться. Не дожидаясь, пока Юргелюшка откроет дверь уборной, он распахнул ее плечом и втолкнул внутрь дергающегося, как паук, Грошика. Старуха быстро закрыла за ними дверь и уже снова хотела приняться за вязанье, когда из уборной послышались какие-то странные звуки, похожие на короткие, громкие шлепки. Они сопровождались сдавленным, крысиным писком. Потом хлопнула дверь кабинки и наступила тишина.
Минуту спустя Павлицкий просунул в дверь свое большое, красное лицо и приказал:
— Полотенце и мыло!
Старуха быстро обслужила его. Павлицкий подтянул рукава пиджака и медленно, тщательно вымыл руки. Потом старательно вытер их, посмотрелся в зеркало, поправил съехавший набок галстук и пригладил волосы.
Юргелюшка обшарила уборную глазами, но того, другого, нигде не было видно. Из кабинок не доносилось ни звука. Павлицкий еще раз оглядел себя в зеркало, одернул пиджак. Вид у него был довольный.
— Все в порядке! Вы здесь работаете, бабушка?
— Да, пан.
— Прекрасно! Следите, чтобы никто не выпускал этого негодяя! Я вот здесь его запер. — И он показал на одну из кабинок. — Пусть сидит, пока я не приду. Это приказ министра Свенцкого. Понятно?
— Слушаюсь, пан. А если…
— Какие могут быть «если»? Он должен здесь сидеть, и баста.
— Слушаюсь, пан.
— Ну, смотрите.
Он полез в карман и, вытащив скомканную сотенную бумажку, протянул старухе. Она низко поклонилась.
— Спасибо, вельможный пан.
Матусяк сидел нахохлившись, подперев голову рукой. Древновский решил продолжить разговор, прерванный внезапным исчезновением Грошика, и хлопнул Матусяка по плечу.
— Чего, брат, нос повесил? Хватит, намыкались мы с тобой. Теперь наша взяла.
Тот грубо оттолкнул его руку.
— Отстань!
Древновский глупо улыбался.
— Выпей, Казик…
— Отстань, не то в морду дам. Ну!
И он вскочил, словно собираясь ударить. Древновский побледнел. Соседи по столу стали успокаивать Матусяка.
— Казик, уймись. Как тебе не стыдно!
— Думаете, я пьяный?
— Нет, не пьяный. Но чего ты с сопляком связался?
В конце концов его уговорили. Он тяжело опустился на стул и, низко склонив над столом голову, подпер ее темными, натруженными руками.
— Казик! — подтолкнул его товарищ.
А он пожал плечами и, еще ниже опустив голову, вдруг горько заплакал.
— Казик, господь с тобой! Чего ты?
— Ничего.
Направляясь к своему месту за столом, Павлицкий остановился возле Свенцкого.
— Все в порядке, пан министр.
Свенцкий, не поворачивая головы, сердечно пожал ему руку.
— Спасибо, я этого не забуду.
В воображении Павлицкого, когда он садился на свое место, уже рисовалась столичная редакция. «Даже вот такой Грошик может иногда пригодиться», — промелькнуло у него в голове.
Тем временем Вейхерт предпринял еще одну попытку вовлечь Подгурского в разговор.
— Похоже, вам сегодня не до развлечений, — сказал он, любезно поворачиваясь всем корпусом к Подгурскому.
— Я устал, — последовал короткий ответ.
— Я тоже, — подхватил Вейхерт непрочную, ускользающую нить разговора. — У нас сегодня был страшно тяжелый день. В связи с отъездом Свенцкого. Но такой вот вечер — это, можно сказать, своего рода отдых. Помню, во время войны…
Подгурский даже не старался вникнуть в смысл его слов. Он никак не мог побороть себя и настроиться на общий веселый лад. Все попытки отвлечься кончались тем, что его с новой силой одолевали неотвязные, мучительные мысли о Косецком, и он опять уходил в себя. Дело было даже не в самом Косецком. Разве мало разочарований принесли последние годы? Жизнь грубо срывала иллюзорные покровы со многих истин, стирая искусную гримировку и обнажая трупный тлен. То же и с людьми. Их всех, даже самых безответных,
