восторг. Я прошу ее: скажите мне его еще раз. Она смеется и повторяет, повторяет его для меня и для себя тоже: Тук.
Когда она говорит, мне кажется, что она придумывает эти слова, и я слышу их в первый раз, как если бы никто и никогда не произносил их так до этого. Никогда. Это совсем простые слова, часто и всеми используемые, каждый день, обыкновенные трехгрошовые истории о маленькой девочке из Невера в Хиросиме. Словно такая банальность нужна, чтобы приблизиться к красоте слова, предложения, книги.
К мольбе о чтении.
А когда ее голос звучит за кадром «Человека с Атлантики», становится ясно, что она и автор произносимых и написанных ею слов, и автор собственного голоса. Обожаемое и переворачивающее все во мне сочетание, в ее голосе словно слышны все те слова, которые она написала.
Воссоздание простого слова, которое, повторяясь и повторяясь, может переродиться, превратившись лишь в отзвуки прежнего смысла.
Кто это пишет, кто написал все это, спрашивает она и приходит в восторг от того, что смогла узнать какую-то часть правды.
Я оказался замешанным в эту историю постоянно пишущей, невозможной женщины, уставшей от себя самой, перегруженной всем, что она видит вокруг, — несправедливостью, красотой, страданием, любовью, мной и нашей историей, хотя это не только наша история, мы знаем, и тем не менее не стоит об этом задумываться, нужно жить так, как все остальные, устраивать сцены, обзывать друг друга, строить из себя злодеев, готовить еду, заниматься любовью, участвуя во всеобщем бардаке, потому что мы живем в этом мире, мы не отделены от других людей, потому что то, что она пишет, она пишет и для всех остальных, так же как и для меня, потому что я рядом.
Она говорит: Ян, не нужно думать о себе как об избраннике или герое. Не нужно вообще о себе думать. Я не знаю, кто вы. Этого никто не знает.
Я участвую в этой истории каждый день, она все время как будто только начинается, и сквозь нее я попадаю в другие истории, а что это за истории, никто не знает, и я тоже не знаю, я пытаюсь только идти по этому пути, ничего не понимая, зная только, что я здесь, вместе с ней, с самого начала и теперь навсегда. И я ничего не могу с этим сделать. Она ничего не может с этим сделать. Мы ни за что не отвечаем, как два ребенка, попавшие в незнакомый мир. За письменный стол. Чтобы писать. Я здесь. В постели, на кухне, в машине, смеясь, ругаясь, видя, как рождаются слова, занимаясь текстом, я приговорен к этому, я не могу спастись, она следит за этим, все замечает, я не могу делать ничего другого, только быть рядом, ради нее и только ради нее, полностью, до изнеможения, я уже хочу все бросить, покончить с собой, чтобы больше не видеть ее, до тошноты. Она стоит на своем. Я ни на кого не должен смотреть, только на нее, она все время здесь и все время пишет. И постоянно смотрит на меня, стоит на своем, она не отпускает меня. Это неизменно. Это невыносимо. Я самый желанный. Она самая желанная.
Как жить, что делать, что нужно мне сделать, чтобы продолжать так жить, чтобы время продолжало идти вперед каждый день, каждую ночь, это невыносимо, я хочу уйти. Она говорит: не уходите, потому что вы все равно вернетесь, иначе не может быть. С этим ничего нельзя сделать.
И в конце концов каждый раз я возвращался, я все время был вместе с вами, в недопустимой и необходимой близости, в связи, которая то растет, то гибнет, придумывается день за днем, ночь за ночью. В связи, которую она хочет сохранить любой ценой, которая очаровывает ее и которую она почти одновременно с этим хочет разрушить. Как если бы любовь была недостижима и в то же время — была здесь. Как какая-то математическая величина, очевидная и необъяснимая. Она говорит: не пытайтесь это объяснить, у вас ничего не получится, ни у кого не получится. Здесь нечего понимать. Я сама ничего не знаю об этом. И добавляет: если вы не рады, можете уйти, у вас почти ничего нет здесь, только две сумки, и — оп — вы закроете дверь, и я освобожусь от вас. Наконец-то.
***
Я был с ней ради всего, что было. Просто так. В любой момент я мог уйти. Я не мог этого сделать. Мы любили друг друга. Переставали любить друг друга. Потом все начиналось заново. Что именно? Книги, мы всегда возвращались к ним, это было для нас неизбежно. Однажды я говорю ей: если я завтра умру или покончу с собой, через пару недель вы сделаете из этого книжечку, уверен, что сделаете. Она отвечает: Ян, умоляю вас, не говорите так, не надо. Я сделаю не книжечку. Я сделаю книгу.
Тишина.
Мы в Лиссабоне. Ретроспектива фильмов Дюрас. Это мое первое официальное появление вместе с ней. Я не знаю, куда мне деться. Она никому не представляет меня, ничего не говорит обо мне, бросает. Прием в посольстве Франции. Она дарит послу «Лето 80-го» и вдруг говорит: посмотрите, это он — Ян Андреа, книга посвящена ему. Посол пожимает мне руку. Мне хочется сбежать. Исчезнуть. Во время ужина кто-то спрашивает меня, чем я занимаюсь. Я не знаю, что отвечать, потом говорю: ничем. Она сидит вместе с послом на другом конце стола, но слышит, что я ответил. Она говорит очень громко: замечательно, что вы только что сказали, за это-то вас и следует держать. Я не знаю больше, куда смотреть, как продолжать сидеть за столом. Она разговаривает с послом, а потом, обращаясь ко мне, все так же громко, через огромный стол, добавляет: превосходно, нужно иметь мужество говорить о таких вещах — вы ничем не занимаетесь, так и есть.
Тишина. Потом разговор возобновляется. Я делаю вид, будто ничего не замечаю, ничего не слышу. Делаю вид, что ее здесь нет. Что я забыл о ней.
Знаменитая фраза, которая все время повторяется в ее книге «Хиросима, любовь моя»: «Ты мне нравишься — какое событие!» Я понимаю эту фразу только сейчас. Нравиться — это нравиться полностью. Не только внутренне, но и физически. Заниматься любовью. Нужно еще и тело. Кожа. Нежность. Она говорит: посмотрите, Ян, у меня прекрасная кожа, это из-за дождей и муссонов, посмотрите же, моя кожа так и осталась гладкой, изменилось только лицо. Остальное нет. А ноги — посмотрите на ноги, они длинные и упругие, как у мальчика. Ноги не изменились. Мне повезло.
Это правда. Мы одного возраста. Мы нравимся друг другу. Все время повторяется эта фраза из книги, это событие не кончается, оно все время возобновляется — с благодатью и милостью, о которых можно сказать словами. Некоторыми словами. Дюрас говорит: когда ты умный, ты умный во всем. В том, как ты пишешь книги, растишь сад, занимаешься любовью — во всем. Твой ум есть либо во всем, либо его вообще нет.
А я говорю, что все это бесконечно. Придумывание всего, что происходит с нами: фантазия, смех, приступы хохота и неизвестно что еще — чемоданы и окна, удары и ругань — мы хотим этого, потому что прежде всего и в начале всего — наш ум, ваш и мой. Мы не можем от этого никуда деться. Из-за боли оттого, что мы вместе. Это не боль и тем не менее — боль. Истории любви не могут быть болью, и тем не менее они — боль. Какая тягомотина жить такой жизнью, вместе с вами, со мной и тем не менее — нет, потому что мы нравимся друг другу, потому что мы сами хотим этого — нравиться друг другу, together, и вы говорите это, и пишете это, и в постели, и в книгах, и я всему этому верю. Упертый, как железяка, как вы говорите. Я не совсем понимаю, но раз вы говорите, раз вы диктуете и я печатаю все это на машинке, всю эту ложь, всю эту историю… Но какую историю, скажите мне, от которой на ходу хочется спать, как вы говорите, — что ж, все это вместе, все это скопище жизни, книг, вас и меня — все это существует, все это правда. Мы верим в это. Мы идем до конца. Пишем книги. Все это. Любовь и книги. Все остальное. До самого конца. До сих пор, и сегодня все это продолжается, потому что я пишу вам, да — я пишу вам. Вы говорите: Ян, вам стоит только заняться этим — пишите. И вот я пишу. I do it.
Она придумывает все — она верит в это: она придумывает меня, она придумывает мое имя, она придумывает то, как я выгляжу, она зовет меня так долго, как никто не звал, день и ночь, она приписывает мне свои слова, свои собственные слова, она отдает мне все, и я — здесь, рядом с ней, я здесь как раз для этого. Я не задаю никаких вопросов, я ничего не спрашиваю. За все годы она ни разу не спросила, что доставило бы мне удовольствие, не было ни одного блюда в меню, которое заказала бы не она, никогда ни одной прогулки на машине, когда не она бы решила, куда мы едем, ей не приходит в голову, что она могла
