Мне впервые столь осязаемо открываются масштабы невиданной переброски техники, продовольственных ресурсов, людей.
— Армия продержится перед Харьковом еще десять дней? Вопрос Гречухи выводит меня из состояния задумчивости.
— Армия продержится… Продержится больше.
— Ишь ты, больше…
Нам, военным, теперь не то, чтобы не верят. Но лишний раз переспрашивают. Очень уж часто в сводках Совинформбюро мелькают названия оставленных городов. Армия обещала не, отдавать ни пяди своей земли, а теперь отошла на сотни верст от границы…
— Да, — повторяю я, — больше десяти дней. Мы еще нигде не имели таких заранее оборудованных позиций.
— Харьковчане постарались, — соглашается Гречуха. Потом речь зашла о партийном и комсомольском подполье, об отобранных товарищах, базах оружия, продовольствия.
— Кстати, секретарь подпольного обкома Бакулин сейчас здесь.
— Что ж, рад буду познакомиться, — сказал Гречуха. В кабинет вошел высокий худощавый человек — Иван Иванович Бакулин.
— Как подвигается дело?
— Подбираем конспиративные квартиры, явки.
— Сами где будете жить? — спросил Гречуха.
— У профессора Михайловского.
— Надежен?
— Причин сомневаться нет.
— Епишев глянул на часы:
— Митинг на тракторном. Как вы, Михаил Сергеевич?
— Обещал — поеду. Может, и член Военного совета с нами? По дороге Епишев, сидевший на переднем сидении, обернулся ко мне:
— Чуть не забыл. На заводе оставили один цех специально для ремонта танков. Имейте это в виду.
На митинге выступали люди с ввалившимися щеками глазами, красными от бессонных ночей. Говорили об одном — об эвакуации. Когда митинг кончался, неожиданно слово попросила пожилая женщина, стоявшая подле трибуны. Она подошла к микрофону, развязала платок, опустила его на плечи. С первых же ее слов все насторожились.
— Никуда я не поеду. Все тут говорили верно. Надо, чтобы и народ на Урал, и машины. А я останусь. У меня тут отец с матерью схоронены. Муж тоже. Мне отсюда хода нет. Свое дело, какое надо, и здесь сделаю.
На обратном пути я сказал Епишеву:
— Мобилизнула бабка-то… да не в ту сторону.
— Интересно, что за дело она себе наметила? Секретарь парткома говорит: старая производственница, семья здешняя, хорошая семья, рабочая…
Вечером мне пришлось побывать на вокзале. Все пути, насколько видел глаз, были забиты составами.
У вагонов копошились дети. Из окон теплушек свешивались пеленки. Древний старик, задыхаясь и кряхтя, взбирался на высокую подножку.
На соседнем пути разгружался воинский эшелон. В освободившиеся вагоны вносили ящики с оборудованием.
Начиналась очередная бомбежка. В канаве, где я оказался, спорили — восьмая или девятая за день.
Когда умолкли бомбовые разрывы и стихли тревожные гудки паровозов, завыли сирены «скорой помощи». А через полчаса — снова грохот: саперы подрывают разбитые при бомбежке паровозы и крошево вагонов — расчищают пути уцелевшим эшелонам.
В одном из паровозов в еще дышащей жаром топке кочегар менял колосники. Вылез оттуда в дымящейся одежде. На него вылили ведро воды. Он набрал в легкие свежего воздуха и снова полез в пекло.
— Танкистские шлемы для такого дела сгодились бы, — заметил сопровождавший меня военный комендант.
— Сколько надо?
— Да что вы, это я так…
— Сколько?
— Десять штук за глаза достаточно.
Я написал бумажку и дал ее коменданту:
— Завтра утром получите на вещевом складе. Мы видели, какие муки принимает народ, что выпадает на долю тех, кого армейцы называют «гражданскими»…
С Холодной горы сквозь пелену мелкого дождя просматриваются западные окраины города. На них растут новые баррикады, появляются новые огневые точки. В казармах танкового училища расположилась наша опергруппа. На стенках памятные каждому танкисту таблицы пробивной силы снаряда танковой пушки. На фоне аккуратно подстриженных елочек наступают «грозные» БТ-7 и от них в панике с картинно перекошенными лицами бегут вражеские солдаты…
А фронт все приближается к Харькову.
По улицам, забитым обозами, госпиталями, подводами, еду в ремонтно-восстановительный батальон. На него много жалоб: никакой помощи линейным частям, летучки на поле не высылаются, людей не добьешься.
То, что я увидел, превосходило самые худшие предположения. Батальон занимался чем угодно — даже за скромную мзду чинил самовары и керосинки только не ремонтом танков.
— Где командир?
— Отдыхает.
— Где комиссар?
— Болеет.
«Болезнь» и «отдых» одного свойства — батальонное начальство перепилось.
Надо снимать не только комбата и комиссара, но и их покровителя-собутыльника — начальника автобронетанковой. службы армии.
— Есть кандидатура.
Цыганов выжидательно улыбается:
— Наверное, кто-нибудь из восьмого механизированного?
— Так точно.
— А еще вернее из дубненского отряда?
— Как в воду глядели… Предлагаю Зиборова.
— Подполковника Зиборова?.. Что ж, возражений нет… Большинство подбитых танков ремонтируется в цеху, оставленном Епишевым. На заводском дворе мелькают знакомые лица. Вдруг вижу Сеника с разводным ключом в руках. Мы не встречались с самого Нежина.
— У нас здесь весь полк. Переквалифицировались в ремонтников.
— Кто полком командует?
— Да все он же, майор Сытник.
— Неужто Сытник не в госпитале?
— Убежал. Сейчас разыщу его.
Сытник идет медленно. Тяжело опирается на палку. На нем новенький, только что со склада, комбинезон.
— Как с госпиталя утек, во все новое обрядился, — широко улыбается Сытник. — Не мог больше в госпитале терпеть. Стал ночью ходить, тренироваться. А потом и вовсе ушел… Теперь здесь. Скоро технику получим и опять в бой. Заводские в полк просятся. Мы с ними занятия начали. Сеник старается. Он теперь,
