харьковчан.
Мы старались поддержать моральный дух населения.
По утрам на крышах домов, на тротуарах, во дворах люди неизменно находили сброшенные с самолетов листовки.
«Бейте оккупантов, не давайте им покоя! Мы с вами, мы к вам вернемся, дорогие братья!».
Под каждой такой листовкой, обращенной к жителям города, стояли две подписи: обкома партии и Военного совета нашей армии.
Мне хорошо запомнился путь от Харькова: залитые водой колеи, накренившиеся, севшие на дифер машины. Перемазанные шоферы суют под колеса доски, ветки, снопы соломы. Мотор натужно воет, веером летит грязь, а машина ни с места.
Тощие лошаденки, упрямо опустив морды, тащат повозки, пушки. Они, эти жалкие, с ребрами наружу крестьянские лошади да волы — единственная наша надежда.
Если бы противник обрушился на нас, быть беде. Но немцы и сами в отчаянном положении. Они бросили на Харьков девять дивизий, от которых ничего почти не осталось.
Разведчики приносят плаксивые письма и горестные дневники немецких солдат, в которых перечни убитых и первые признаки разочарования: «Могли ли мы полагать, что русский поход будет стоить таких жертв!». Обескровленные германские дивизии тащатся по нашим следам. Их машины и пушки буксуют в тех же размытых колеях, что и наши.
Фронт замер по Северному Донцу. В мокрую, вязкую землю вонзаются лопаты. Надо сосредоточиться, подвести черту под боями, которые вела армия от Днепра до Северного Донца, понять, чему мы научились и о чем забыли. Надо найти то, что в политической работе называют основным звеном.
Приказ 270, как полагали некоторые, делал ставку на принуждение, суд быстрый и крутой.
Из нас — комиссаров — иные не сразу поняли, что значит замена терпеливой воспитательной работы грубым окриком, скорой расправой. Не поняли, хотя эта замена по существу лишала смысла нашу деятельность.
Спросят: почему не поняли?
Я бы ответил так: недостаточно подготовили себя к войне, потребовавшей отказа от многих привычных форм. Военные неудачи были так велики и горьки, что иногда казалось: разве здесь словом поможешь?..
Партия обратила внимание на эту нашу ошибку. Она потребовала от нас: «Восстановить в правах воспитательную работу, широко используя метод убеждения. Не подменять повседневную разъяснительную работу администрированием и репрессиями… Широко разъяснять начальствующему составу, что самосуды, рукоприкладство, площадная брань, унижающие звание воина Красной Армии, ведут не к укреплению дисциплины, а к подрыву дисциплины и авторитета командира…».
На Северном Донце мы впервые с начала войны всерьез принялись за агитационную работу.
Ротный агитатор — не начальник, у него нет никаких преимуществ и особых прав по сравнению с товарищами. Он вооружен такой же, как и все, винтовкой, так же, как и все, идет в атаку и в трудном переходе тащит на себе не меньше, чем остальные. Но он стреляет лучше других, он первый поднимается в атаку и не отстанет на марше. Это, только это, дает ему право агитировать, по-товарищески учить других. Конечно, хорошо, если агитатор грамотен, может вслух прочитать газету, толково объяснить события. Но главное, я и поныне убежден, иметь моральное право быть наставником. Мне не раз доводилось наблюдать, как внимательно прислушивались бойцы к тому, что говорили красноармеец Паршин и замполитрука Бульба, которые сами воевали, не щадя себя. В полку всем было известно, что однажды Бульба вынес из-под огня девять раненых товарищей.
Таких людей — достойных и способных вести агитацию — в ротах было немало. За героизм в харьковских боях несколько сот человек получили ордена и медали. Появились первые гвардейские части.
К этому времени в армии появился второй член Военного совета тов. Лайок. Тылы и снабжение отошли в его ведение. На мне оставалась воспитательная работа и оперативная. Но и тылам, разумеется, тоже приходилось уделять немало внимания. Бездорожье, распутица, приближение зимы — все это несказанно усложнило материальное обеспечение войск.
Никита Сергеевич прислал нам в помощь десять местных партийных работников. Они занялись заготовкой продуктов, сбором теплой одежды, налаживали в деревнях пошив полушубков и ватников.
Всем, чем мог, пособлял старый наш друг — харьковский обком, обосновавшийся в Купянске. Епишев приезжал в штаб, бывал в частях, 24-ю годовщину Октября праздновали совместно: обкомовцы, командование, лучшие бойцы.
К середине ноября, когда дали себя знать холода, армия укрылась под накатами блиндажей и землянок. фронт не всюду проходил по Северному Донцу. Кое-где немцы перебрались на наш берег и старались удержать, а то и расширить свои плацдармы. Особенно беспокойно вела себя 297-я пехотная дивизия гитлеровцев. Противостоящая ей дивизия Давыдова хлебнула немало горя.
Цыганов просидел три дня на НП Давыдова, облазал, несмотря на свои габариты, передний край и, вернувшись в штаб армии, решил:
— Будем немцам капкан ставить…
Правее Давыдова стояла дивизия Пухова, левее — Рогачевского. Соседи должны были сосредоточить основные силы на флангах, соприкасающихся с Давыдовым.
На рассвете дивизия Давыдова двумя батальонами начала наступление. Немцы ответили сильными огневыми налетами, а затем перешли в контратаку. Наши батальоны отступили. Немцы начали их преследовать.
Все разыгрывалось, как предполагал Цыганов.
Грузному командарму тесно в узкой щели наблюдательного пункта. Несмотря на порывистый ветер, его лицо лоснится от пота. Цыганов опустил бинокль, достал из планшета карту и приказал радисту:
— Вызвать Рогачевского и Пухова!..
Капкан захлопнулся с удивительной легкостью. Немцы о флангах не думали. Им и в голову не приходило, что мы отважимся на такое дело.
Но когда дивизии Рогачевского и Пухова встретились, выяснился и наш просчет. Мы не знали, насколько у гитлеровцев первый эшелон удален от второго, и зажали кольцо прежде, чем в его горловину втянулся третий полк немецкой дивизии. Однако два пехотных полка и один артиллерийский были прочно окружены.
Ночью фашисты пытались выскочить из котла. Они поднатужились, собрали в кулак артиллерию. Но наскочили на твердый, не желавший отступать заслон.
Пухов доложил, что в кольцо попал и штаб немецкой дивизии. Кто-то сообщил, что пленен ее командир. Цыганов тут же дал телеграмму Военному совету фронта.
К исходу второго дня Тимошенко и Хрущев вызвали Цыганова и меня к прямому проводу. Выслушали наш доклад, а потом спросили, — где же немецкий генерал?
Цыганов замялся:
— Еще не доставлен в штаб армии.
— Поторопитесь…
Виктор Викторович встревожился. Телефонисты вызывали дивизию Пухова, туда же помчался офицер связи.
— Где генерал?
Из дивизии ответили:
— Генерал убит.
— Пришлите тело и документы.
— Не можем ночью разыскать.
Утром начальник дивизионной разведки принес в комнату Цыганова роскошный мундир, сплошь покрытый орденами, словно рыба чешуей. Но Цыганов лучше, чем разведчик, знал немецкий язык и знаки отличия германской армии. Добрую половину «наград» на генеральском мундире составляли значки и жетоны всевозможных обществ, вплоть до лесоводческого и туристского. В довершение всего мундир, как
