Мамбетов поспешил успокоить:
— Придет, Степан Фролович. Обязательно придет.
— Ох, не дождусь, не дождусь!.. Ну, я посижу у тебя, Ермен Сабирович. Ты читай себе... Вижу, почта... Ты не гляди на меня, читай! А я отдохну. Для меня эти стены будто целебные. Как же, самое трудное время провел в них. И вот тянет к тебе, Ермен...
Чтоб голова не тряслась, Бушлин подпирает подбородок палкой, поставленной между колен. Говорить в таком положении ему трудно, но молчать он не может.
— Должно быть, работенки прибавилось у тебя, — через минуту говорит он. — Понаехало в наши края всякого люда. В одной экспедиции сколько, а на канале!.. И как ты справляешься? Тут не мудрено и проморгать...
Бушлин косит глазами в окно, в сторону озера, где недавно стояли палатки экспедиции.
— Признаюсь, захаживал к инженерам, приглядывался... Один раз, знаешь, на танцы попал. Гляжу, выламываются двое под радио. Приемничек такой симпатичный у них, на ремешке... Играет. А танцуют так, что глядеть тошно. «Что за танец?» — спрашиваю. «Рок!» — говорят мне. «Откуда такой завезен? — спрашиваю. — У нас, в России, такого не заведется». Смеются: «Американский танец, папаша». — «А ну, — говорю, — прекратите безобразие!» Так на них пошумел, а им хоть бы что, еще пуще кривляются. Вот народили на свою голову! Такие ведь отца с матерью продадут.
Мамбетов закрыл папку с бумагами, улыбнулся:
— Полно, Степан Фролович! Так уж и продадут. Ну, подурачились ребята, что тут такого?
Бушлин вскочил, затряс головой.
— Как это ты так легко?.. Да скажи ты мне такие слова в наше время, я бы тебя... к ответственности за притупление бдительности... Нет, Ермен, мы не такие были. В узких брюках не ходили, шляп не носили...
Не отвлеки старика, так до ночи вспоминать будет, Мамбетов поднимает руки, делая вид, что сдается.
— Не будем спорить, Степан Фролович. Как сердечко-то?
— Знаешь ведь: два звонка было. Теперь третьего жду. Врачи говорят, нельзя мне расстраиваться. А вся моя жизнь — сплошное расстройство. А сейчас и во сне покоя нет. Проснусь — мокрый весь, и сердце стучит, будто ему тесно там, в груди. А когда-то железный был. Думал, износу мне не будет. Раньше рассвета не приходил с работы. Солнышко всходит, а я только спать собираюсь. Часа четыре продремлешь и — снова на ноги... Да разве я один так работал?.. А теперь вот расплачиваюсь. Бериевцем называют... А я же батрак, предан коммунизму по гроб. Правда, грамотенки у меня маловато, три класса всего. Ну, пусть кое-что недопонимал, кое в чем ошибался. Однако же мои дела прокуроры подписывали, суды рассматривали... Вот и скажи теперь, какое здоровье нужно, чтобы все это выдержать. Тут на место сердца стальной мотор поставь, и то вразнос пойдет...
Мамбетов, как может, успокаивает старика. Тот отмахивается:
— Вижу, что мешаю тебе... Не до моей боли... Ну, если там чего придет, дай сразу знать. Одной надеждой, можно сказать, и тяну...
Бушлин надвигает на лоб фуражку без звездочки и, стуча палкой, выходит из кабинета. Голову его будто дергает кто в стороны: «нет-нет... нет-нет».
Мамбетову жаль старика и больно оттого, что оказалось возможным время, порождавшее таких, как Бушлин. Он, Мамбетов, живет в другие, счастливые дни. Их надо беречь и ценить. Честно и самоотверженно работать. Он думает о первой ориентировке Соломцева по делу «незваного гостя», прикидывает, с чего начинать...
Любаша-Кыз
Джаман-Кум оказался не таким страшным, как представлялся Луговому и Малининой. На барханах весело шелестели длинными, жесткими листьями стебли краснотала, в низинах и по склонам песчаных увалов стражами стояли султаны кияка, ежами топорщились кустики перекати-поля и кумарчука, а по лиманам, в кольцах песчаных гряд, распластались ковры разнотравья. Между бархан попадались привеянные песком развалины мазанок, истлевшие плетни кошар, заваленные колодцы — «худуки». По всему было видно, что когда-то в песках текла бурная жизнь. Ее и хотел вернуть сюда директор совхоза Дубков.
— Борис Викторович, я представляла себе эти места иначе, — часто говорила Люба Луговому, глядя восхищенными глазами на золотисто-зеленое море. — Думала, что здесь, как в Сахаре, а тут!..
Луговой хмурился. Он и сам открыл здесь Америку, однако барханы не радовали его: они закрывали горизонт, а ему нужны были открытые дали.
Но работа ладилась. Малинина со своими строителями шла по пятам Лугового, и скоро уже много ее пирамид подняло свои головы над барханами. Луговой, глядя на них, радовался, со дня на день откладывал свою поездку в совхоз к Меденцевой.
Однажды нарочный, доставивший отряду продукты из совхоза, привез Луговому записку от Меденцевой. Он с радостью распечатал конверт и стал читать.
«Борис! Я не буду оправдываться, — писала Меденцева четким твердым почерком. — Скажу прямо, что я очень виновата перед тобой. Не сумела навестить тебя в больнице, не написала ни с дороги, ни с места. Но не только в этом моя вина. Последнее время я много думала о наших надеждах, мечтах. Представь себе, они кажутся мне наивными. Наши планы похожи на иллюзии подростков. Кочевая жизнь стала меня угнетать. Мне надоели скитания по полям, общение с грубыми людьми, пища из закоптелого котла. Я просто не могу жить так дальше. Я хочу уюта, тепла... Словом, ты меня должен понять. Можешь, и наверное, будешь ругать меня. Возможно, я этого стою, но дальше я не могу быть с тобою неоткровенна. Не пытайся искать меня, ни в совхозе, ни в степи. Не надо, Борис...»
Степь померкла для Лугового. Он сунул записку в карман и с этой минуты стал зол и замкнут. Перестал смотреть людям в глаза и обходил Малинину, будто один вид ее был для него неприятен. Недели через две он вдруг, бросив отряд, поскакал в совхоз. Пять дней его не было в отряде. Вернулся страшный: исхудавший, заросший, грязный, но никому не сказал, где был, что делал. Малинина догадывалась, что он заблудился и, видимо, не нашел Меденцеву. Проспав сутки, Луговой привел себя в порядок, проверил, что сделала Люба в его отсутствие.
Отряд снова входил в прежнюю колею.
Новое место для очередной пирамиды — высокий затравевший бархан — Луговой наметил еще издали. Он приехал на него после полудня и, не торопясь, расставил теодолит, чтобы определиться инструментально. Воздух еще плыл, очертания горизонта зыбились — видимость не наступила. Луговой отошел от инструмента, посмотрел вниз, где Самит отрывал худук, чтобы напоить верблюда и лошадь. Не мешало попить чаю и самим.
— Будет вода? — крикнул Луговой.
— Нам с тобой не достанется. Пока верблюд пьет, худук заплывет.
— Чайник набери все-таки...
Да, худуки-малютки заплывали на глазах. Вода была недалеко, на метр отроешь — и набегает мутноватая, будто молочные помои, водица. Тут и вычерпывай ее быстрее, собирай в ведра, пока песок не затянет ямы. Иной раз по пяти, десяти таких худучков приходилось отрывать в день, чтобы промочить горло самим и дать по ведру верблюдам. Но и такая вода выручала. А в солончаковой степи ее вовсе не было. Иногда отряд натыкался на выбуренные колодцы. Они пугали своим черным бездоньем. Кто-нибудь бросал камень, и люди, наклонившись над слепым оком колодца, ждали всплеска. Он раздавался не сразу. Тогда связывали все веревки в одну, опускали ведро. Но воду не пили даже верблюды — она была горькой и затхлой.
Жара начинала спадать. Наступало предвечернее время, лучшее для наблюдений, когда марево
