— Да-а… Ясно… Всё ясно, кроме одного… А я с ним не пойду разве?
— Нет, Тимофей Иванович, не пойдешь. Останешься здесь. Как смотришь?
Тимофей Иванович вздохнул.
— Мне не привыкать. Буду старостовать…
— Старостуй, старостуй, Тимофей Иванович, — улыбаясь сказал Бондаренко. — И слово хорошее придумал: «старостовать». Не сорвись только.
— Опасность, прямо скажем, есть. Иной раз того и гляди зубами в горло вцепишься супостату какому-нибудь. Креплюсь, губы себе больше кусаю.
— Кусай губы, да нам почаще указывай, где у врага послабее место. А Сергей кулаком твоим будет.
— Старик он у нас правильный, самоотречённый, — вставил Сергей. — Нам эту самоотречённость привил, выдержанную самоотреченность.
Тимофей Иванович вскинул мохнатые брови, подмигнул Бондаренко.
— О выдержке заговорил, хорошо-о. Тьфу, как бы не сглазить… Храбрости у него хоть отбавляй, а насчет выдержки, — тугой парень, горячий. Ну, уж коли тебя кулаком моим назвали, Сергей, то зубы тебе же выбью в случае чего…
— Ну вот, и с угрозами, самоотреченный человек, — Сергей подошел к Тимофею Ивановичу, обнял его, трогательно поцеловал в усы, откашлялся: — Судорога в горле, извиняюсь. Клянусь, Тимофей Иванович… верь… надейся.
Дарнев толкнул локтем Литвина, они отошли к порогу и стали крутить папиросы.
— Я на лежанку пойду, — сказал Вере Андрейка. Он легко взобрался на лежанку и укрылся с головой. Ильинична подошла к Андрейке и старательно укутала его.
Бондаренко, опустив голову, ковырял ногтем на столе застывшие капельки воска. Наступила грустная пауза. Все молчали. Потом все, кроме Андрейки, вернулись к столу. Чай пили молча, каждый о чем-то думал, и думы, вероятно, были у всех одинаковы. Три месяца! Три месяца прошло всего с тех пор, как враг занял западную часть Орловщины, а сколько пережито! Виселицы в Трубчевске, Погаре, Почепе, Унечи, расстрелы, огонь, пепелища. Советские люди гибли, а те, кто оставался в живых, лишались добра, человеческого достоинства. Мрак! Это страшно. А ещё страшнее, когда во мраке человек остается один. Некоторые, озираясь по сторонам, теряли во мраке веру, теряли голову и покорно отдавали себя в услуженье врагу. Были и такие…
Вспомнил Бондаренко, как однажды к нему привели русского человека в одежде немецкого полицая, немолодого уже, лет тридцати. Лицо парня было желто-бледным, как у мертвеца. Он перетрусил и глядел на всех бессмысленными глазами.
— Ты что, украл одежду или с убитого содрал? — спросил парня Бондаренко.
— Нет, не воровал, ей-богу не воровал, — трясущимися губами говорил парень. — И никого не убивал. Выдали мне одежду, ей-богу выдали, бесплатно выдали, за службу в полиции. Не воровал я и никого не убивал, не убивал и не убью… Меня бы только не трогали…
А когда парня уводили из землянки, он кричал. Он ничего не понял из разговора и был уверен, что ведут его на расстрел.
Русского парня в немецкой шинели привели к партизанам колхозники. Они, как-то не сговариваясь, скрутили своего односельчанина в чужой одежде и доставили прямо в партизанский штаб… Кто-то из них, прощаясь потом с партизанами, сказал: «Живые слова нам хоть изредка передавайте. Слова партии. Тяжело без них, без дорогих, живых слов».
— А ну-ка, ещё стаканчик смастери, Ильинична, — попросил Бондаренко. — Больно у тебя чай хорош! Кажется, век такого не пивал.
— Весь в хозяйку, — весело заметил Сергей. — Давай и мне добавку, выпью — и к хлопцам с веселыми вестями.
— Подсыпай тогда всем, — сказал Литвин. — Чайком твоим покуражимся.
На столе появилось блюдо с горячей картошкой. Ильинична возилась в чулане и ворчала:
— Заслушалась, — и память отбило: забыла, что вы голодные.
Она подала квашеную капусту, соленые огурцы.
— Эх, к этакой-то закуске бы… — протянул Бондаренко.
— Да, не мешало бы… — поддержал Тимофей Иванович, поглаживая усы.
— Давайте сбегаю, — сказал Сергей и с полной готовностью вышел из-за стола.
Бондаренко громко засмеялся. Засмеялись и другие.
— Куда ты? — спросил Бондаренко Сергея.
— Да за этим! — Сергей выразительно щелкнул пальцем по шее. — У нас неприкосновенный запас. Немецких мотоциклистов как-то поймали. Ну, они и одолжили нам спирту. Храним для раненых, в случае чего.
— Для раненых и храни… Иди… Давай готовь, готовь отряд, — сказал Бондаренко. Вспомнив о чем- то, задержал Сергея:
— Как это ты рассказывал, что хотел хлопнуть дверью, что-то я не понял.
— Фу, чёрт, а я было забыл, — ответил Сергей. — Разрешите мост разобрать?
— Какой мост?
— Да трубу эту на железной дороге, виадук. Я давно понял, что вы целитесь на него. Две недели изучал, вдоль и поперек всю линию знаю на двенадцать километров. Тимофей Иванович такую нагрузку мне давал.
— Верно, Тимофей Иванович? — спросил Бондаренко.
— Верно. Все сведения от него и из Почепа. Он мне уши прожужжал: давай разберу — да и только. Не разрешил. Что толку рельсы раздвигать? Хотел вас запрашивать.
— А что ж, — обратился Бондаренко к своим спутникам после недолгого раздумья. — Пожалуй, верно? Подключить надо к вам Сергея с группой.
Так и решили. Группа Сергея примет боевое крещение и после операции вместе с группой Дарнева придет в партизанский отряд.
Обрадованный Сергей не стал допивать чай, быстро оделся, подошел к лежанке, громко позвал:
— Андрейка! Спишь?
— Не-ет, — ответил тот.
— А что же лежишь, как поросенок в соломе. Открой голову-то, задохнешься.
Сергей дернул покрывало. Андрейка не пошевелился. Когда Сергей вышел, Андрейка поднялся. Сел, поджав ноги, и обратился к матери:
— Мам, пусти меня с Сергеем.
— Куда это тебя пустить? Не лежится ему!
— В отряд пусти. И ты иди со мной в отряд, что нам тут делать? Пойдем…
— Господи ты боже мой! Глядите-ко! В отряд захотел! Да я вот тебе! — Ильинична суетливо взяла веник, подошла к Андрейке. — Ну-ка, снимай портки, снимай. Я вот покажу тебе отряд!..
Веник зашуршал над головой Андрейки, но он сидел неподвижно, шмыгая носом. Рука Ильиничны безжизненно опустилась. Она села рядом с Андрейкой, закрыла лицо руками, опустила голову, широкие плечи вздрогнули. Её никто не утешал.
— Андрейка, иди сюда, — позвал Бондаренко.
Андрейка подошел, шмыгнув носом и бодро подняв голову.
— Эка мамка, чуть что и в слезы! Захочу — всё равно уйду с Сергеем.
— Значит, в отряд хочешь? А ведь давеча ты сам говорил, что матери тяжело жить. Это при тебе тяжело… А без тебя каково ей будет? Заплачешь тут.
— Так я и её с собой возьму. Я же говорю ей: пойдем.
Бондаренко погладил Андрейку по голове.
— Я не могу один решить, — сказал он. — Хочу посоветоваться. Как — возьмем Андрейку в отряд?
— Только с мамкой, — вставил Андрейка. Глазами, полными нежной детской преданности и любви, посмотрел на мать. Ильинична сквозь слезы засмеялась, глядя на сына.
