начальство разобралось, что за фрукт этот барбос, похожий на меньшевика, и какой от него идет вред нашей длинной Державе. Может, к тому времени будут какие-нибудь монастыри, и он раскается, став послушником, увлекшись бортничеством, дружа с птицами, травами и замаливая свои потребительские грехи в одинокой келейке с видом на нетронутую природу...
Старуха рассказывала, что в поселке был совет, а потом пришли каратели белой армии и поставили активистов под кедры. Грянули залпы. Старуха осталась вдовой и вступила в партию. Огневые годы, огневые годы... Огненные года... К 1960-му вроде бы уже вышла на пенсию, а может быть, и нет, как предлагала тогда Надежда Заглада, передовая работница Украины, – чтоб женщины работали и дальше, потому что дома им без работы скучно...
Старуха-квартиросдатчица являлась вдовой одного из Борцов, чьим именем был назван поселок Стекольного завода и памятник кому стоял при въезде при повороте с тракта: стела, вычеканенные имена, пионерский салют в праздники. Она прожила долгую жизнь, многое в жизни видела и плохого, и хорошего. Ее поджигали кулаки и стреляли в нее из обреза, когда она их определяла для перемещения в дальние края, она надрывалась в войну на хлебозаготовках, но не стала угрюмой к 1960 году. Пятистенок ее был чисто прибран и выбелен, на стенах висели реликвии, фото, открытки... Она была очень умная и могла говорить с кем угодно и о чем угодно. Ей очень нравилось тогдашнее руководство, и она горячо ратовала за кукурузу, о чем говорила мне, а также плотнику Николаю, малому с выдающейся челюстью, который тоже был ее постояльцем, но жил в какой-то, по-моему, каморке.
– У вас папа партейный? – спрашивала она меня.
– Да, – отвечал я.
– А мама?
– Мама? Мама нет...
– Зря, зря...– сокрушалась Старуха. – Все сознательные люди, все, кто хочут счастья своему народу, должны быть там, – говорила она, утверждая, что это цитата из какой-то речи тогдашнего главы правительства.
Она увлекательно, интересно рассказывала и, несмотря на бег времени, плакала при воспоминании, как один из расстрелянных выбрался из песочной ямы и пришел «на заимку», но это был не ее муж, это был единственный из уцелевших Борцов, и он умер уже после Второй мировой войны от инфаркта. Она с ним почему-то потом не дружила и отзывалась о нем сухо, без должной дозы почтения к соратнику, идейному брату своего мужа.
Она говорила мне и плотнику Николаю, который работал в деревообделочной мастерской, где научил меня слабо владеть фуганком, рубанком, она повторяла, глядя в его прыщеватое лицо и гладя меня по пышной «стильной» прическе:
– Ребята, я бы вот пельмешек постряпала, а вы сходили бы за «Черемушкой»...
У Николая водились денежки, у меня тоже, несмотря на четырнадцатилетний юный возраст: я немного подработал в мастерской, сделав изящную тумбочку и продав ее за 150 руб. (1960 год, деньги «старые»), я фотографировал жителей поселка и брал с них за это деньги, которые они мне с радостью отдавали, потому что фотографии в поселке не было, а я брал по прейскуранту. Я был деловой, самостоятельный мальчик, и мама в мои заботы и взаимоотношения не лезла, у мамы в пионерском лагере хватало своих дел, и виделись мы с ней крайне редко, хоть и ночевали в одной комнате.
Мы шли за «Черемушкой» и долго стояли около поселкового магазина. «Абрикосовый ликер» такой же крепости и цены – 25 градусов, двадцать один рубль двадцать копеек, но мы предпочитали «Черемушку». Были в ней и свежесть, и тонус, являлась «Черемушка» благородным напитком, а то я сам видел, как охотники, непосредственно из магазина отправляясь в лес, спокойно брали в запас два ящика тройного одеколона, смекали – не взять ли им еще один, и их никто за это не осуждал. А еще на крыльце стоял местный юродивый и кричал в рифму:
– Говорит Москва! Говорит Москва! Работают все радиостанции Союза. Передаем стихи, это нам не обуза!.. Сказал бирманец У-Ну, махнем-ка, на куй, на Луну... Отвечает ему наш...
Дальше шло непечатное. Слушатели были довольны. 1960 год... 1960 год. Телевизор «КВН». «Веселый спутник». Реквием по Старухе, которая еще и нас с вами переживет...
Старуха ставила горшок, который дымился. Вкуснейшие! Потрясающие! Пельмени! Никогда в жизни больше!.. А – лето. Раньше (до того) в деревнях летом мясо не ели, а мы в 1960-м ели, запивая «Черемушкой». Первый тост Старуха произносила за Родину, партию, родное правительство. Мы поддерживали и выпивали. Затем были раскрасневшиеся и вели патриотические разговоры. Николай иногда улыбался, а лицо у него было чуть-чуть лошадиное. Он потом уехал в город К., поступил на алюминиевый комбинат и женился. Я его встретил близ кинотеатра «Совкино» и чуть-чуть застеснялся его внешнего вида, потому что в этот момент переходил из фазы отрочества в пору юности, и во мне происходила ломка характера. Мне нравилась Старуха, я с удовольствием вспоминаю ее и ее пельмени, хоть, конечно же, и не была она очень-то уж грамотная, мыслила иногда наивно, но искренне, почти как герои всех советских писателей, описывающих старух. А искренность я до сих пор уважаю, если только она не связана с выпусканием ближнему кишок. Я с удовольствием длил застолье с Николаем и Старухой. Я хорошо пил. Я, как подросток, пил много и почти не пьянел. Мама не понимала, что я выпиваю, а когда однажды я облевался, подумала, что я скушал нечто несвежее из той еды, что она приносила из пионерского лагеря.
Я блевал средь бела дня, а около баньки с сочувствием толпились мои собутыльники, Николай и Старуха. Когда мама ушла и я, обессиленный, рухнул на деревянную ступеньку, они шепотом, искренне предложили мне опохмелиться, но я отказался и правильно сделал: основы всего закладываются в юности, и с тех пор я никогда не опохмеляюсь...
И вот я снова встретил Старуху. Она опиралась на суковатую палку и была повязана черным платком. Рот у нее совсем провалился, но ступала она крепко, лучась морщинами. Она не узнала меня. Я подсчитал, что ей, должно быть, около 85 лет. Она прошла мимо меня, шурша черными одеждами, в свою отдельную квартиру трехэтажного дома с водяным отоплением и антеннами телевидения. Щелкнул замок. Я рванулся ей вслед, но остановился в растерянности.
А вчера вечером, когда смотрел телевизор, тени прошлого гуляли по голубому экрану: полковник, поручик, какая-то баба... О боже! Что делать? Перечитать «Метель»? Ведь это Пушкина «Метель», музыка Георгия Свиридова... О боже! Как я люблю свою страну!.. Какая она вчера была на голубом экране! Такая, что ей может позавидовать любой европеец, пиша диссертацию о чем-либо, связанном с тем, что я только что сказал...
Как начать? Как начать? Как начать?
А вот так прямо и начать, что Телелясов вышел из метро. Что, вернее, еще не вышел, а пока все еще шел по белокаменному этому подземелию, имея целью в плане ближайших поступков купить электрическую лампочку в магазине «Свет».
Инглиш. Ай эм илл
В один из майских дней 1964 года я, тогда студент второго курса одного из столичных вузов, должен был сдавать зачет по английскому языку. Жил я на станции Расторгуево Павелецкого направления, снимая на пару с товарищем комнату в двухэтажной зимней даче, преобразованной в коммуналку. Хозяйка этой дачи являлась сухонькой востроносой старушкой, бабушкой, чьего сына расстреляли в 1941 году во время наступления немцев на Москву, потому что он не проявил себя достаточно храбрым воином и оголил своим поведением вверенный ему участок фронта. Бабушка рассказывала про знаменитое число (не помню какое) октября того же года, когда к вокзалам стекались толпы и в воздухе стоял ультразвуковой истерический гул паники: она тоже хотела бежать, да не вышло, не было сил, отчего и осталась...
Впрочем, описание этих исторических событий не моего ума дело: я в этом ничего не понимаю и описывать сии картины с чужих слов не имею права. Я рассказываю, что сам видел, что сам испытал, а интересующихся тем числом отсылаю к книге «Выбор» секретаря Союза писателей Ю.Бондарева. У бабушки была доченька беспутная, проживавшая в Москве при ресторане «Динамо» – официанткой ли, или просто моя посуду. И был внучек, полный к своим пяти годам идиот, и не в уничижительном смысле этого слова, а в буквальном – он словесно общался с миром посредством звука «пау-пау», а также все, что было, из сумок и чемоданов крал, складывая похищенное в открытые для чужого взора места, но обильно поливая эти предметы материальной культуры мочой, смазывая калом, слюнями, соплями.
