Фамилию же Той, Что Вела Инглиш, не помню, но знаю: была она тоже сухонькая, как бабушка, чьего сына расстреляли в 1941-м. Сухонькая, усыхающая, тридцатипятилетняя. Мастер спорта по гребле, кандидат наук. Она во время занятий, когда мы скрипели перьями, гуляла меж рядов, глядела, чтоб не списывали, и постоянно читала книгу «Зэ кэтчер йн зе рай». Дж. Сэлинджера, кумира. То есть – она была интеллектуалка, а мы – хамы, неучи, технари. Она нас заслуженно презирала за полную неинтеллигентность и плохое знание ее любимого предмета.
Слегка она меня выделяла. Чуть-чуть. Потому что я, с детства интересуясь писателем Джойсом, о котором я и до сих пор не знаю ровным счетом ничего, что было бы мне полезно, я в средней школе № 20 города К. отлично занимался по английскому и был назван на родительском собрании «нашей звездочкой», за что меня до сих пор ненавидит мой школьный и институтский друг Александр Эдуардович Морозов. В институте я уже совсем не занимался, жадно окунувшись во взрослую московскую жизнь, но знаний хватало ровно настолько, чтобы презрительно фыркающая англичанка чуть-чуть смирялась и поправляла мои ошибки произношения и грамматики уж не таким брезгливым голосом.
Но – не о том. Была еще в институте военная кафедра во главе с полковником Кувайкозой, и эту фамилию я не утрирую, а такая и на самом деле была. Этот славный человек рассказывал нам, как он в 1942(?), 1943(?) г. пустил с обрыва в реку Оксай (возможно – Аксай) баптиста, не желавшего принимать присягу.
– Кто еще хочет в Оксай (Аксай)? – спросил полковник остальных баптистов, и все они приняли присягу, храбро служили, некоторые дошли до Берлина и возвратились домой, увенчанные орденами, медалями, с трофейными аккордеонами и дюжинами часов, надетых всплошную до локтя, стали честно трудиться в народном хозяйстве.
И полковник Кувайкоза к этому 1964 году в значительной мере растерял свой боевой пыл: при мне он звонил с военной кафедры домой, сидя под знаменем, и спрашивал жену:
– Маша, Маша, але. Мне покупать гэдээровское мыло? А? У нас все офицеры взяли по десять – пятнадцать кусков. Брать? Я тогда тоже возьму десять – пятнадцать...
Однако бодрился. Заставлял нас при маршировке оттягивать носочек, вместо буквы «в» говорил букву «у», вместо «ы» – «и», вместо «у» – «в».
И вот я, беспечное дитя 1964 года, сел выпивать в квартирке моего приятеля Гриши С., в его комнатке, в его деревянном доме, в переулке, которого больше нет. Ибо снесли и построили двухэтажные гаражи в этом самом переулке, бок о бок с высотным зданием, что на площади Восстания, неподалеку от той хорошо оплачиваемой службы, откуда меня три года назад начисто выперли, отлучили и предали анафеме. Гриша, замечательнейший двадцатисемилетний либерал, тип, открытый писателем В.П.Аксеновым, романтик, вечный студент, любитель искусств, постоянно собирал у себя пьянки, где присутствовали различные неизвестные, но вполне официальные художники, скульпторы, картежники, мужики и веселые девицы. Дом был деревянный, двухэтажный, подпертый бревном, чтоб не упал раньше времени. Отапливался краденными в знаменитом «высотском» гастрономе ящиками, но в лютые морозы под рваными одеялами было довольно холодно. В соседях жили тетя Зина – уборщица, ее дочь – профессиональная проститутка и полоумный художник, упорно и бесстрашно писавший в своей каморке масляные портреты Сталина. Вся коммуналка жила дружно, весело... Одалживали друг у друга деньги, вместе справляли Новый год, угощали друг друга винегретом и холодцом.
Там я и напился чрез меру в тот вечер и ночь перед английским зачетом и ехал в последней электричке, нагло куря в пустом вагоне, что, как известно, строжайше запрещается правилами.
И заснул. Все видел во сне исключительно хорошее, а проснулся, тронутый за плечо милиционером, который, указав на потухшую в моих зубах папиросу, вывел меня в тамбур и сказал, что мы сейчас пойдем в милицию.
Куда? В какую милицию? На остановке я выскочил из поезда, дверь с шипеньем закрылась, я показал милиционеру кукиш и, весьма довольный собой, остался на платформе, забыв, что электричка – последняя, а первая – в четыре часа утра, на которой я и ехал потом до Расторгуева, иззябший, ошалевший, совершенно больной от пьянства и майской студеной ночи. Как говорилось в поп-песне тех лет, «опять от меня сбежала последняя электричка...».
– Ты уж на зачет-то не ходи, – сказал мне мой товарищ Б.Е.Трош в шесть часов утра, когда я, поспав пятнадцать минут, пошатываясь, стал собираться в институт.
– Пау-пау, – сказал идиот.
– Вам рассолу нужно выпить, – сказала бабушка.
В электричке меня мутило, все ухало внутри и снаружи, я не отрываясь глядел в окно, пытаясь сконцентрироваться и уловить смысл хоть чего-нибудь, но смысла ни в чем не было.
Я быстро ответил на
– Ай вери пуэ ремембер зис...
И англичанка, вытаращив на меня глаза, с ужасом спросила:
– Вот з мэттэ?
– Ай эм илл, – с трудом выдавил я.
Англичанка выпрямилась, вытянулась, в который раз обнаружив кошачью свою, спортсменскую тренированную сухость, и, с отвращением глядя на меня, перешла на русский язык.
– Ступайте вон, – сказала она. – Ступайте и не смейте никогда больше приходить на занятия в таком состоянии...
Контакт? Нет контакта.
– Я больше не буду, – сказал я и вышел, не дыша. Я отчаянно вертел головой, прикидывая, где бы я мог заснуть, забыться, проспаться, выйти из состояния, проснуться другим человеком, но все аудитории были заняты учебным процессом, и я был вынужден скользнуть в помещение военной кафедры, где и заснул под знаменем.
Я заснул. Я видел во сне все исключительно плохое, но проснулся от участливого прикосновения полковника Кувайкозы.
– Напился, сукин сын! – проворчал полковник.
Я вскочил (как ошпаренный), но Кувайкоза рассмеялся и, подобно лукавой красотке, погрозил мне пальцем. И я понял, что он – замечательный человек, что он – строг, но одобряет мужскую лихость, я понял, что запомню его на всю жизнь.
Так оно и случилось. На госэкзамене он дал мне списать, и я получил тройку с минусом.
Ах, все отлетело, отлетело, отлетело... Да было ль все это? А? Было, было, не волнуйся... Но судьба Кувайкозы печальна. Он не верил в существование яда, концентрирующегося в открытых рыбных консервах, отравился и умер, так и не успев узнать, что медицинская пропаганда говорила правду.
Вот, значит, это... такие, стало быть, положительные эмоции из прошлого. Замечу, что здесь присутствует ряд персонажей, обрисованных с такой теплотой и нежностью, что их смело можно назвать положительными. Отрицательной персоной здесь является рассказчик, но и он себя отчасти бичует. Так что – все в порядке на этом участке рукописи, на этом участке рукопись смело и честно имеет пpаво быть, и пускай это послужит камертоном, той чистой нотой, на которую будет ориентироваться дальнейшее изложение.
24.2.19... Город Д. Как я ничего не делал
То есть – как я приехал в город Д. Московской области, что на канале, ехал в электричке, читая книгу «Далеко от Москвы», как уплатил за квартиру, как растапливал (растопил) дымную печь, как съездил на велосипеде в гости к приятелю, где, выпив четвертинку, беседовал о напряженной международной обстановке, как возвратился домой, как читал Тургенева и заснул, не выключив свет, и книжка шлепнулась на пол, как проснулся, и было солнце, и был белый снег, мелкий мороз, и как я ходил звонить в Москву и сильно рассердился, не дозвонившись, и как снег слепит глаза, когда выйдешь на улицу из темной теплой
