Такого в моей жизни еще не было. Мною (иногда с Клодом, иногда отдельно) занимался тренер-японец. Он двигался и улыбался, как автомат, только еще быстрее и резче. Единственно, чем он отличался от автомата, что пару раз у меня на глазах брал у Клода деньги. Вряд ли автомату нужны деньги. Еще, правда, он говорил исключительно по-японски. Сначала Клод мне переводил, потом я уже научился все понимать сам — да что тут, собственно, было понимать? Надо было делать! Он показывал — а я пытался делать. Вот и весь разговор. Для начала он учил меня стоять. Главное в каратэ, понял я, — это стойки. Надо стоять, не падать при ударах, все терпеть — в этом основа. Оказывается, каратисты, да и вообще японцы, приветствуют друг друга при встрече словом «ос!», что означает «терпи!». И я терпел.
Он ставил меня в стойку «кибадачи» — изначальную стойку каратиста: ноги согнуты-расставлены, кулаки выставлены вперед. После этого он вешал мне на руки тяжелые чугунные кольца, ставил на кулаки, на плечи и на голову пиалы с водой и, то ли оскалившись, то ли улыбнувшись, говорил: «Ос!» И я терпел. Терпение это длилось до бесконечности. В первый раз, когда мне вскоре надоело терпеть, я пошевелился — все пиалы упали и облили меня, и в то же мгновение тренер очень резко и больно жахнул меня бамбуковой палкой по голове. Тут я буквально озверел… Но что можно было делать? Обижаться на него как-то глупо — такая его работа, лезть на него с дракой — довольно-таки безнадежно. Я понял, что надо через это пройти, — иначе никуда не придешь. Я снова застыл в стойке.
На третий, кажется, день начались движения, я стоял в стойке и резко выставлял и убирал то левый, то правый кулак. Тренер стоял с палкой в руках и считал по-японски до десяти; с каждым счетом я должен был мгновенно выбрасывать вперед один кулак и убирать другой.
— Ити! (Раз!)
Ни! (Два!)
Сан! (Три!)
Си! (Четыре!)
Го! (Пять!)
Року! (Шесть!)
Хити (Семь!)
Хати! (Восемь!)
Ку! (Девять!)
Дзю! (Десять!)
Если я на мгновение задумывался о чем-то и чуть задерживал кулак впереди, мгновенно (как, я не успевал заметить!) следовал резкий удар бамбуковой палкой по руке и яростный, просто злодейский оскал. Ну что ж, все правильно: он добивается, а я не делаю! Я понял, что от мыслей лучше тут отключиться.
Ити!
Ни!
Сан!
Си!
Го!
Року!
Хити!
Хати!
Ку!
Дзю!
Я понял: все то, чем мы занимались с Эриком раньше, было не каратэ, а так, престижным времяпрепровождением для толстых бездельников.
Ити!
Ни!
Сан!
Си!
Го!
Року!
Хити!
Хати!
Ку!
Дзю!
Однажды, когда Клод заехал за мной в отель, мы медленно, лениво ехали в открытой его машине по Елисейским полям и я подумывал, не поехать ли на Монмартр, не пошляться ли по лавкам молодых художников, поболтать с француженками, Клод вдруг сообщил мне, что его американский друг Фред снова подвергся нападению бритоголовых, которые никак не могут простить ему, что он хочет убрать свои ракеты из Европы, — и теперь Фред с сотрясением мозга лежит в больнице.
— Ну, куда? — спросил Клод, когда мы проехали светящиеся фонтаны и достигли площади Согласия.
— К Фреду поехали! — воскликнул я.
— В больницу уже поздно, поедем завтра, — проговорил Клод. Ну, куда?
— На тренировку, конечно! — воскликнул я.
Они будут бить нас по головам, а мы будем прощать? Как же!
Ити!
Ни!
Сан!
Си!
Го!
Року!
Хити!
Хати!
Ку!
Дзю!
Глава XVII
Я уже втянулся в парижскую жизнь, и она, надо сказать, безумно тревожила меня. Буквально почти все французские газеты писали, что как только американцы уберут свои ракеты из Европы, туда ворвутся русские волки и всех растерзают. С чего они это взяли? Посмотрели бы на меня — и им сразу стало бы все ясно! Но они почему-то не хотели на меня смотреть. Как я ни просил Клода отвезти меня на какую-нибудь пресс-конференцию и дать мне выступить — ничего такого не получалось. Мне даже стало казаться, что они специально изолируют меня. Наконец однажды Клод сообщил мне, что на следующий день состоится большой брифинг для телевидения, для местных, а также наших журналистов и дипломатов по вопросу ракет. Клод сказал, что постарается достать билет для меня.
— Достань! Достань, а?! — умоляюще сказал я.
Никогда раньше не ощущал я такой тяги к общественной жизни. В этот день, как обычно, я отбивался от моих шустрых сверстников в лицее (некоторые уже стали ухватывать русский язык!), потом, как всегда, был на тренировке, потом упражнялся у Клода на его домашнем компьютере.
В отель я явился как обычно поздно. Данилыч в домашних туфлях скучал перед телевизором — у него явно не сложилось здесь такой бурной жизни, как у меня.
— Ну, где шляешься? — радостно улыбаясь, проговорил он, видно, соскучился.
— Дела, дела! — рассеянно проговорил я.
— Может, меня с собой завтра возьмешь? — попросил Данилыч.
— Завтра брифинг для наших и прочих журналистов и дипломатов, — заглянув в записнуху, деловито проговорил я, — но мне, к сожалению, дадут лишь один билет!
