Мокшин задавал короткие и точные вопросы, требуя таких же коротких и точных ответов. Он быстро принимал правильные решения и ни одной просьбы начальника цеха не оставлял без внимания.
Мокшин умел превратить рапорт и в наказание и в поощрение, меняя тон в зависимости от того, как люди работали. Его хозяйский басок имел добрую сотню разных интонаций.
Когда у микрофона был Ротов, рапорт всегда оказывался только наказанием. Директор разговаривал со всеми одинаково грубо и нетерпеливо. Он терпеть не мог, когда его о чем-нибудь просили.
— Второй мартен, — так предоставлял он слово Макарову.
— План сто двенадцать, плавки по заданию, нужен газ.
— О газе я уже слышал вчера и позавчера.
— Придется слышать и завтра и послезавтра.
Ротов тотчас же вскипал:
— Вы, товарищ Макаров, наиграйте пластинку и ставьте ее вместо себя у аппарата: «Газ, газ, газ!»
Он начинал грубить, и Макаров умолкал.
Труднее всех приходилось начальнику отделочного пролета Нечаеву. Ему ежедневно попадало от Ротова.
«Ну, доберусь я до директора на закрытом партийном собрании!» — с раздражением думал Макаров после каждого рапорта.
Он никогда не задирал головы перед своими подчиненными, но и умел не опускать ее перед стоящими выше. Это не всем нравилось, но переделывать себя Макаров не собирался.
За время его работы в цехе прирост производства достиг десяти процентов. Это составляло всего одну пятую той цифры, которую назвал нарком, посылая его в цех. Макаров отлично понимал, что до тех пор, пока не будет разрешена проблема газа, большего он не добьется. Оперативная работа его не беспокоила, Григорьев прекрасно справлялся с нею, и Макаров был им доволен.
После того как было проведено соревнование на лучшего сталевара, рабочие требовали от руководителей, чтобы в цехе создали все условия для скоростных плавок. Главным требованием сталеваров был газ, и Макаров решил заняться коксохимическим заводом.
Ежедневно после рапорта Василий Николаевич пересекал заводскую территорию, шел к коксовым печам и ежедневно слышал один и тот же ответ:
— Берете мало газа, поэтому и даем мало. — Его вели к водяному манометру, действительно показывавшему высокое давление.
Вечера Макаров просиживал над расчетами. Он проверял газовый баланс завода, подсчитывал выход газа из тонны угля. Все как будто было нормально. Все, кроме процесса коксования, который шел замедленно.
На коксохимзаводе Василий Николаевич второй раз встретился с директором. Они столкнулись у манометра.
Ротов нахмурился.
— Вам что здесь нужно?
— Газ ищу, — коротко ответил Макаров.
— Вы ищите газ у себя в цехе и понемногу забывайте, что когда-то работали главным инженером. Вы — только начальник цеха.
— О том, что я работал главным инженером, я уже забыл, — спокойно возразил Макаров, — но то, что я инженер, забывать не собираюсь.
Ротов холодно взглянул на него с высоты своего роста и повернулся к начальнику батареи печей.
— Не пускайте его сюда больше, пусть знает свое место.
Макаров вернулся в цех вне себя от обиды, вызвал машину, поехал на почту и отправил телеграмму наркому: «Прошу перевести любой завод, любую работу».
Но вечером, отдохнув и поиграв с Вадимкой, он пожалел об этом:
«Опять сниматься с места, переезжать на другой завод. А там что? Характер у меня изменится? От себя разве уйдешь? Да и что подумает нарком? Вдруг телеграмма без всякого объяснения причин…»
По привычке, давно ставшей потребностью, он все рассказал жене:
— Очень нехорошо, — ответила Елена, внимательно выслушав его. — Переехать-то мы переедем, не в этом дело. Ты садись-ка да напиши наркому письмо, объясни ему положение, а на телеграмму попроси не обращать внимания.
9
Старый уральский сталевар и молодой донецкий мастер стали неразлучными друзьями.
Пермяков был человек замкнутый. Он подолгу присматривался к людям и, прежде чем удостоить их своей дружбы, тщательно взвешивал каждого на своих особых весах.
Шатилова он понял сразу и полюбил за хватку в работе, за живость, за веселый и открытый нрав.
И стариковская суровость растаяла, как залежавшийся горный снег, быстро и до конца.
В тот вечер, когда жюри обнародовало свое решение, Пермяков с Шатиловым вместе вышли из цеха. Они медленно побрели по заснеженной пустой улице. Перебивая друг друга, стали обсуждать работу остальных сталеваров, кому чего не хватает, кому у кого надо поучиться.
— Ну смотри ты: Ваня Смирнов — второй подручный. Он и за первого подручного мало работал, а, выходит, он и сталеваром может. Так вот иногда с соседом живешь и не знаешь, что у него там за забором делается. Ведь правда, Ваня от печи не отходил, за мной по пятам бегал, но спрашивал мало. Чего ему спрашивать? Теории его в школе ФЗО подучили, ему только навыки… — говорил Пермяков.
На первом перекрестке их дороги расходились, но Пермяков задержал Шатилова за полу ватника, который у того даже здесь, в Сибири, был, как всегда, распахнут.
— Ну, Вася, разделили мы с тобой первое место, надо еще кое-что разделить.
— Что именно? — осведомился Шатилов, полагая, что речь идет о производственных делах.
Бутылочка у меня дома припасена, на дочкины именины.
Как-нибудь в другой раз, — деликатно отказался Шатилов.
— Нет, в этот раз — такие разы редко бывают.
Шатилов не заставил долго упрашивать себя и уже прошел несколько шагов, как вдруг спохватился:
— Дочке-то сколько лет?
— Двадцатый пошел.
— Двадцатый? — переспросил Шатилов. — Ну, тогда надо переодеться. — И, не слушая Пермякова, потащил его к себе.
Пермяков сокрушенно покачал головой, осмотрел небольшую комнату, в которой тесно стояли четыре койки.
Шатилов переоделся. Синий бостоновый костюм ладно сидел на его крепкой фигуре.
— Жил ты, я вижу, неплохо, — заметил Пермяков, с удовольствием оглядывая приятеля.
— Все мы жили хорошо. Сталевар — это звучит гордо. За полгода до войны мастером поставили. Правда, не первым был, в войну чуть не выгнали…
— Первенство от тебя не уйдет. Вижу сокола по полету.
Дома у Пермяковых не спали, и на стук вышли сразу и дочь и жена. Увидев, что отец пришел не один, девушка тотчас же исчезла.
Хозяйка дома заперла дверь и вошла в столовую, когда мужчины уже сидели за столом. Она внимательно посмотрела на мужа, стараясь угадать его настроение. Морщинистый лоб и суровые, старчески поджатые губы странно сочетались на ее лице с живыми, молодыми глазами.
— Ну что, общипали тебе перья? — с улыбкой спросила она, убедившись в том, что муж настроен
