перебранки, спорил с Вершининой, отстаивая правильность своих требований и поругивая директора, а она тут же снимала трубку и звонила Ротову, торопя его с решением тех или иных вопросов. При этом она разговаривала с директором так, что ее нельзя было заподозрить не только в родственной связи с ним, но даже и просто в знакомстве. Впрочем, и после своего открытия Дмитрюк не изменил отношения к начальнице — пусть знает наших! Немало директоров пришлось ему видеть за долгую жизнь. Они приходили и уходили, а он неизменно оставался на своем посту.
Новая работа увлекала старика, но каждый выходной день все-таки был для него настоящим праздником. В этот день он неизменно отправлялся на завод. Поднявшись рано утром, дед подпоясывал широким армейским ремнем свой гибрид тулупа с полушубком и уходил на завод вместе с рабочими. В проходной он долго рылся в ящиках с недоставленными письмами, для важности надевал на самый кончик носа очки и поверх них рассматривал адреса, далеко отставляя конверты.
Найдя письмо, адресованное кому-нибудь из своих (а своих у него теперь было очень много), Дмитрюк вскрывал его и без зазрения совести прочитывал. Относительно тайны корреспонденции он держался особого мнения. Мало ли что могло быть в письме! И сообщение о ранении, и даже похоронная… Нельзя же так просто взять это письмо и сунуть в руки адресату!
В таких случаях Дмитрюк подготавливал родных к печальному известию, особенно если это были женщины, и утешал, как мог. Откуда у этого ворчливого старика брались ласковые слова, никто не знал, но старенький его пиджак был пропитан слезами горя и радости.
Прочитав письмо, Дмитрюк прятал его во внутренний карман пиджака, в тот самый карман, где лежала заветная записная книжка в потертом коленкоровом переплете, разбухшая от вкладок и вшитых листов. Книжка эта была предметом его неизменной заботы, и он по нескольку раз в день нащупывал ее, пугливо хватаясь за тулуп. Нашедший книжку вряд ли смог бы разобраться в сложных иероглифах, порядок и назначение которых были понятны только хозяину. Все основные размеры мартеновских печей цеха, оставленного в Донбассе, значились на ее страницах. После того как заводской архив сгорел и чертежи печей погибли, Дмитрюк берег эти записи больше всего. В том, что восстанавливать печи придется именно ему, старик не сомневался — ноги еще держали, глаза видели ясно, память не ослабела. Бессонными ночами он не один раз повторял в уме размеры печей. Опустив ноги на меховой коврик, сшитый из обрезков тулупа, доставал из кармана, заколотого булавкой, драгоценную книжку и проверял себя. Он ни разу не ошибся, но с книжкой все же было спокойнее…
Однажды в проходной его внимание привлек конверт с несколькими фамилиями, написанными столбиком. Шатилову, Крайневу, Дмитрюку, Никитенко, Бурому… За все время войны это был первый конверт, на котором старик увидел свою фамилию. Он вскрыл его дрожащими от волнения руками, второпях надорвал листок и, не читая текста, взглянул на подпись. Матвиенко! Дмитрюк перевел дыхание, прочел письмо и, забыв про хромоту, помчался в цех. На его беду, никто из поименованных на конверте в утренней смене не работал. Пришлось ждать трех часов дня, когда они должны были выйти на работу.
Дмитрюк дождался сменно-встречного собрания перед началом работы и, попросив разрешения у Макарова, начал читать письмо Матвиенко. Он мог бы и не заглядывать в текст. Еще дома, просмотрев несколько раз, старик запомнил его наизусть.
— «Дорогие земляки, — читал Дмитрюк, — пишу, пользуясь секундными промежутками между разрывами снарядов. Ушли мы недалеко, раньше сюда доносился гудок нашего завода. Не пускаем гитлеровскую сволочь ни на шаг дальше. За нами — Алчевский завод, последний завод Донбасса».
Дмитрюк неожиданно шмыгнул носом и, помолчав, продолжал:
— «Он работает! По ночам зарево встает над заводом, а какая страшная степь перед нами! Раньше сверкала она огнями, а сейчас темно, как в могиле, только вспышки разрывов. И не зажечь гитлеровцам огней на этой земле. Борьба с ними идет и там, за линией фронта. Не дают им паши люди восстанавливать ни шахт, ни заводов. Это мы знаем от тех, кто ежедневно переходит к нам, вырвавшись из неволи. Про свой завод мы знаем все. Там то станки выводят из строя, то танки, собранные для ремонта, жгут. Борются зло, не жалея жизни. И мы воюем зло.
Держим эти пяди донецкой земли как залог, что вся она опять будет нашей. Несколько раз переходили в контратаки, топили врага в его собственной крови. Работайте так же и вы. Встретимся — отчитаемся, чтобы не стыдно было смотреть друг другу в глаза. Просим об одном — танков, больше танков, товарищи!»
Дмитрюк полез за платком.
— Так что мы ответим Михаилу Трофимовичу? — спросил он в полной тишине.
— Ответь вот что, — сказал Шатилов, который во время чтения письма не сводил глаз с Бурого: — «Земляки твои донбассовцы и…»
— И уральцы, — подхватил Пермяков, — все земляки, вся земля наша.
— И днепропетровцы, — подсказали из глубины комнаты.
— «…будут достойны звания фронтовиков». О процентах пока не пиши. Стыдно. Мало. Ведь правда мало, товарищи?
Мало, — отозвались сталевары.
— Но не все еще достойны, — продолжал Шатилов. — Напиши, что Василий Бурой целый месяц не шел на завод из самолюбия, а когда пришел, работает хуже, чем может, все ждет, что сталеваром поставят, тогда только думает развернуться. Так и напиши.
Загудел гудок. Дмитрюк сложил письмо и отдал его Шатилову.
Бурой встал красный, словно только что отошел от печи.
— Я прошу об одном, товарищи, очень прошу: ничего не пишите обо мне. — Никто никогда не слышал, чтобы Бурой просил, он всегда требовал. — Пропустите меня на этот раз, в другой раз плохого обо мне не напишете.
16
Сильный голос докладчика доносился до последних рядов большого, переполненного людьми зала. Доклад подходил к концу. Уже было рассказано об успехах завода, о выполнении военных заказов, одобрена работа передовых цехов, брошен упрек отстающим участкам. Докладчик перечислил фамилии лучших руководителей и рабочих, назвал цифры охвата социалистическим соревнованием и партийной учебой. Завод перевыполнил план по всему циклу.
Не первый раз секретарь заводского партийного комитета отчитывался о проделанной работе, и в голосе его звучала спокойная, довольная нотка. На заводе его давно знали, к нему привыкли, и это собрание отличалось от предыдущего только тем, что на нем присутствовало много новых людей.
Директор просматривал многочисленные записки, поданные в президиум. В прения записывались активно.
На сцену поднялся лучший сталевар второго мартеновского цеха Пермяков.
Пермяков, один из самых почетных людей на заводе, выступал на общезаводском собрании впервые. Он долго мял в руках шапку, не находя ей места, потом положил на трибуну и начал низким, глухим голосом:
— Я выполнял свое задание на сто два — сто три процента, а в последний месяц выполнил на сто пятнадцать. Процент в мартене, вы знаете, тяжелый, на печку здорово не нажмешь, того и гляди, потечет, — это не то, что у токарей: придумал приспособление — и гони.
Рабочие механических цехов сразу зашумели.
— Чужими руками оно всегда легче! — крикнул один из них.
Председатель позвонил.
— Как это получилось, что прыгнул я сразу на сто пятнадцать? — продолжал Пермяков, не ожидая, пока зал успокоится. — Это от злости получилось. Разозлился я, во-первых, на фашистскую свору, во- вторых, на себя. Одно знаю — полезная эта злость, от нее сразу сотни тонн стали.
— А ты злись больше, — крикнул тот же голос, — чтобы на пятьсот тонн хватило!
— У меня хватит и на тысячу, — неожиданно вскипев, громко ответил Пермяков, — а вот у других я
