—
Несомненно. Особенно осложнились отношения между руководителями НДПА. И хотя расхождения во взглядах «халькистов» и «парчамистов» публично отрицались (Тараки, например, на пресс-конференции заявил: «парчам» и «хальк» — это одно и то же, между ними нет никакой разницы, мы не отделялись друг от друга и вместе обрушивались на своих врагов...»), на деле происходило иначе. Борьба за власть становилась все ожесточеннее.
Но некоторые наши советники, на мой взгляд, не разобрались в ситуации. «Все валится, все рушится» — таков был рефрен их сообщений в Москву. Вместо детального, глубокого, объективного анализа обстановки возобладали эмоциональные оценки. Возможно, кому-то это было на руку, кто-то преследовал личные интересы — не берусь судить.
Не лучше действовали и приезжавшие из Москвы ответственные работники различных ведомств. Вспоминаю появление в Кабуле заместителя министра внутренних дел СССР В. С. Папутина. Первый раз он посетил Афганистан в 1978 году, стремясь наладить сотрудничество по линии МВД. Второй раз, о котором веду речь, Папутин прилетел в Кабул 22 ноября 1979-го. Через несколько дней только что назначенный послом в Афганистане Ф. А. Табеев позвонил мне и попросил зайти к нему. Он показал шифровку, которую надлежало отправить в Москву. В ней оценка ситуации в Афганистане давалась резко субъективно, неверно оценивалось и состояние армии. Под документом стояла подпись Папутина. Табеев, едва начавший знакомиться с положением дел в стране, хотел проконсультироваться со мной. «Категорически не согласен с текстом»,— без обиняков сказал я и объяснил почему. «Тогда идите к Веселову (партийному советнику.— Авт.) и вместе исправьте текст, как считаете нужным». Мы с Веселовым срочно встретились с Папутиным. «Вы, Виктор Семенович, успели побывать только в одном гарнизоне, как же можете судить в целом об афганской армии?» — в лоб спросил я его. После некоторого сопротивления он вынужден был согласиться с нашими доводами. Текст был скорректирован и в таком виде отправлен в Москву. Я не виню лично Папутина — таков был стиль работы многих приезжавших в ДРА наших высокопоставленных руководителей. Да и часть находившихся в Кабуле советников не отвечала своему назначению.
(28 декабря 1979 года на 54-м году жизни В. С. Папутин покончил с собой. «Правда» опубликовала некролог, разумеется, без намека на самоубийство, только 4 января. Трудно судить, был ли шаг бывшего партийного работника, а затем генерал-лейтенанта внутренней службы продиктован поездкой в Кабул или чем- то иным. По Москве ходили противоречивые слухи, некоторые связывали трагический исход с Афганистаном.— Авт.)
Ф. А. Табеев. Тут какое-то недоразумение. Этого не могло быть, поскольку Папутину, приезжавшему исключительно для проверки работы советников МВД, не требовалось подписывать у меня свою телеграмму. У них, в представительстве МВД, была своя шифросистема. Никогда я не визировал их телеграмм.
Самоубийство этого генерала абсолютно не связано с Афганистаном. Надо сказать, что он сильно пил. В Кабуле напивался ежедневно. К тому же страдал манией преследования: ему казалось, что во всех помещениях установлена подслушивающая аппаратура, что за ним постоянно следят. Видно, о его запоях кто-то сообщил в Москву. Звонит мне из ЦК Пономарев: «У нас сигнал на Папутина». «Проверю»,— осторожно отвечаю я Борису Николаевичу. «Не надо ничего делать. У него командировка заканчивается — пусть выезжает». Он и уехал.
За время работы в ДРА лишь однажды В. П. Заплатин побывал на Родине. Произошло это в октябре 1979-го. Накануне вылета в Москву В. П. Заплатин и Л. II. Горелов встретились с Амином и тот доверительно спросил: «А если я напишу личное письмо Брежневу, отвезете?» Письмо с пятью сургучными печатями было доставлено к трапу самолета за пять минут до вылета. В Москве Горелов вручил письмо начальнику Генерального штаба Н. В. Огаркову. «Хорошо,—сказал тот.— Передам его в КГБ — пусть они решают, что с ним делать». Позже Заплатин узнал о содержании письма. Амин просил Брежнева о личной встрече. Ему казалось, и не без оснований, что в Москву идет необъективная информация. Увы, говорить с ним не захотели.
В Москве Заплатина и Горелова, как упоминалось, принял Д. Ф. Устинов.
— В разговоре принимали участие начальник Генерального штаба И. В. Огарков, начальник Главпура А. А. Епишев и начальник одного из главных управлений Генштаба Н. А. Зотов, — свидетельствует В. П. Заплатин.— Лев Николаевич Горелов заметно волновался, говорил сбивчиво. Волновался и я. Обрисовав обстановку, мы подчеркнули, что, по нашему мнению, Амин с уважением относится к Советскому Союзу, что надо иметь в виду его большие реальные возможности и использовать их в наших интересах. Если что-то не получается, вину за это несем мы, советники.
—
Говорилось ли о возможности военного решения?
—
Об этом даже не заходила речь. Спрашивали, в состоянии ли афганская армия противостоять мятежным силам. «Да»,— сказали мы. Я не допускал возможности ввести в Афганистан войска. Конечно, замыслов наших военных верхов я не знал. 10 декабря меня вновь вызвали в Москву. Притом необычным способом. По существу, меня выманили из Кабула, придумав нелепый, недостойный предлог. Обманули. Как будто недостаточно было приказать мне прибыть в Москву к определенному времени... Я выступал с лекцией перед афганскими офицерами в военном училище. Вдруг вызвали в узел связи для важного разговора с Генштабом. Тут же соединили с генерал-лейтенантом JI. Н. Ошурковым. Он говорит: «Внимательно слушайте меня. Ваша дочь обратилась в ЦК КПСС с просьбой о встрече с отцом, то есть с вами. Ее просьба удовлетворена. Вам следует сегодня вылететь в Москву». Ничего не поняв, отвечаю: «Самолет в Москву уже ушел, следующий будет через два дня». «Это не ваша забота. Вам надо к 18.00 прибыть на авиабазу Баграм». Терзаемый страхами за дочь, я отправился в посольство: может, там что-то прояснится? Посол Ф. А. Табеев ответил, что по их линии никакой информации не проходило. Зная свою дочь, я не мог и мысли допустить, чтобы она обратилась в Центральный Комитет. Снова позвонил JI. Н. Ошуркову: «Жива дочка?» «Жива. Но других вопросов не задавайте, все узнаете в Москве».
На вертолете отправился в Баграм. В Союз мы вылетели только под утро. В Ташкенте меня, одного- единственного, ждал другой самолет, ИЛ-18. Пока летел в пустом салоне до Москвы, о чем только не передумал. Сразу с аэродрома приехал в Главпур к его начальнику А. А. Епишеву. Он принялся расспрашивать о ситуации в Афганистане. Час разговаривал со мной, два... А о дочери — ни слова. И постоянно записывал за мной в блокнот. Потом говорит: «Я отлучусь на совещание в ЦК, а гы меня жди». Воспользовавшись паузой, я позвонил дочери: «У тебя все нормально?» «Все хорошо». И чувствую по голосу, что это на самом деле так.
На следующее утро, едва я появился в Главпуре, взволнованный дежурный сообщил: «Вас уже везде ищут». Епишев сразу повел меня к Д. Ф. Устинову. Тот вышел в приемную из своего кабинета вместе с Огарковым. Был в шинели. «Ты,— говорит,— пока товарищу Огаркову все доложи, а когда я вернусь, расскажешь». Начальник Генштаба, а затем и министр долго расспрашивали 0 ситуации в ДРА, о расстановке сил. Я сказал, что трудностей немало, но афганская армия становится на ноги, она вполне дееспособна. «Кто такой Амин?» Ответил, что он хороший организатор, крупная политическая фигура. Да, за расправу над Тараки оправдания ему нет, но Амин не дал ни малейшего повода думать, что он не с нами. Министр раздраженно бросил: «У вас у всех там разные оценки, а нам здесь решение принимать». Н. В. Огарков как бы мельком спросил насчет возможности военной акции. Я ответил, что не усматриваю в этом необходимости. Вот и все.
Увиделся я и с тем самым генерал-лейтенантом, который лгал мне про дочь. Он смутился. «Я,— говорит,— ничего сам не выдумывал. Как мне вышестоящие начальники продиктовали, так я вам и передал! Слово в слово». А вопрос о моем возвращении незаметно завис. Сначала меня вдруг отправили в командировку в Одессу, потом во Львов — изучить настроения афганцев, обучающихся в наших военных училищах... Потом я понял: просто не хотят, чтобы я именно в тот момент находился в Афганистане; там требовались другие люди.
Когда же наши войска перешли Амударью, А. А. Епишев вновь меня вызвал: «Вот видишь, что происходит. Надо немедленно возвращаться туда». «Алексей Алексеевич,— ответил я,— можно высказать свое мнение?» «Давай». «Я считаю, что теперь мне в Афганистане делать нечего». «Почему?» «Потому что вижу: руль там будет круто повернут, а это не соответствует моим принципам, убеждениям. Найдите мне
